РИФМЫ ГУМИЛЕВА

РИФМЫ ГУМИЛЕВА

По просьбе моего друга, философа Петра Петровича Пузанова, я однажды занялся, на первый взгляд, простым делом. Я услышал от него рассказ о том, что Николай Гумилев как–то упоминал о шести новых рифмах, которые он открыл впервые для русской поэзии. Петр Петрович поинтересовался, смогу ли я найти эти шесть рифм.
Петра Петровича я знаю хорошо, Гумилева нет. Гумилева я до того «слегка почитывал» и имел представление о его языке. Мне было жалко его как человека. Но как серьезного поэта я его не ценил и относился к нему так же, как и ко всей, на мой взгляд, второстепенной поэтической среде всего «серебряного века».
Все эти люди подпали под мозгодробительную советию, пронесшуюся через историю литературы подобно железнодорожному составу на переезде, из грязных угольных вагонов и цистерн, заляпанных нефтью – пахучему, грохочущему, лязгающему, с гулом и свистками, в облаке адской пыли, уносящемуся и в конце концов унесшемуся из одного небытия в другое. Постояли, шлагбаум открылся – ну, поехали дальше. Из забвения проступают прежде всего значимые фигуры. Есенин, Блок; Маяковский (каков бы он ни был) – он и не исчезал, его красные ценили. Ну, Андрей Белый. Ну, вот Мережковский (как поэт–то он «во–вторых», но я симпатизирую философии, мне везде важна идея. Мережковский – весь в идеях, поэтому «берём»). А вот «прилагательные» – все эти символисты, имажинисты, футуристы – это все же только «движения», общая масса, и как бы кого из них не выделяли, это все было для меня лично едино. Конечно, все они – личности, но уровень таланта другой. Среди них и Гумилев. В общем, я согласился и стал просматривать гумилевские стихи и рифмы.
Стихотворений у Гумилева оказалось больше, чем я ожидал; о рифмах разговор особый. Я не открыл для себя ничего нового насчет содержания и качества его поэзии, но в отношении слога и рифмы он открылся для меня «количественно» на новом уровне, которого я не предполагал. Работа затянулась. По ходу ее я, как обычно, «растекся мыслью по древу», углубился в мало связанные темы, полез в различные рассуждения и умозаключения. Поскольку я человек весьма утилитарный, то раз уж начну чем–нибудь заниматься, так в любом случае, получу я толковые выводы из этого или нет, а что–нибудь да сформирую и обобщу. Вот я и написал «по результатам» небольшой отчет.
Разговор, в котором действительно упоминались шесть новых рифм, имел место в 1916 году, в действующей армии, в штабе полка; тогда Гумилев был в чине прапорщика; упоминает штаб–ротмистр Карамзин. Контекст этого разговора не совсем понятен, он мог быть серьезным, мог быть и шутливым. Создается впечатление, что штаб–ротмистр был не великого ума; сам разговор немного напоминает анекдот про Пушкина и некоего Кандыбу, который просил Пушкина подобрать рифмы про рыбу и рака, за что и нарвался соответственным образом. Гумилев был человеком несерьезным. В этом же разговоре он сравнил Блока с генералом–лейтенантом, а Бальмонта – со штабс–капитаном. Поэтому кто знает, что имел в виду Гумилев, когда на предположение собеседника о том, что сейчас много поэтов и сложно подобрать новую рифму – он согласился и сказал, что да, сложно, но сам он нашел шесть новых рифм.
Почему я утверждаю, что Гумилев был несерьезным и что я имею в виду? Я не буду сильно вдаваться в его жизнь и творчество и тем более спорить с литературоведами и знатоками Гумилева, но приведу часть его биографии.
В 1909 или 1910 году Гумилев приехал в Коктебель на дачу Волошина вслед за молодой поэтессой, которая Волошину нравилась и которую тот всячески протежировал. По приезде уже выяснилось, что – так или иначе поздно приехал. Гумилев наловил в степи тарантулов, заперся в одной из комнат и возился с ними, к ужасу окружающих. Знакомое дело, я по молодости тоже такое отмачивал – например, отвергнутый, ночевал на крыше под звездами, а в школе так и вообще бритвенные лезвия разгрызал и выплевывал. Бывает. Гумилев среди пауков написал несколько стихотворений, одно из которых – знаменитое, про капитанов:

Или, бунт на борту обнаружив,
из–за пояса рвет пистолет,
Так что сыплется золото с кружев,
Золотистых брабантских манжет.

(Вот все его стихотворения и есть такие, типа брабантских кружев. Красиво, да ни про что. Про Бальмонта Розанов как–то сказал, что вся его поэзия – как шкаф с иностранными платьями, а ничего ценного там нет).
Написав задуманное, Гумилев вышел из затворничества, выпустил тарантулов в степь, раскланялся и уехал. Но на том дело не кончилось. Весной следующего года Гумилев встретил Волошина в Москве и не нашел ничего лучшего, как нехорошо пошутить в компании об упомянутой поэтессе. Волошин дал Гумилеву по физиономии. Дошло дело до дуэли. Дуэли начала двадцатого века – это, как правило, анекдот; в это время уже дураков мало, «никто не хотел умирать». Гумилев промахнулся, Волошин выстрелил в воздух. На суде дали Волошину день домашнего ареста, Гумилеву – семь. То есть виноват был всемеро больше (А сроки–то какие дадены? прям Колыма – вот такие преступники). По этой теме много сплетен в виде воспоминаний очевидцев. Достаточно уж и того, что секундантом был А.Толстой.
Ну, вот уровень.
Но тогда Гумилеву было двадцать с копейками. Лермонтову–то тоже было вообще двадцать семь.
Несерьезность Гумилева – двояка. Это как раз та несерьезность, которая из различных экстравагантных личностей производит в свет д'Артаньянов, Рабле, Монтеней, Лермонтовых. То есть можно остаться Грушницким или Печориным, а можно и стать Лермонтовым. Гумилев – Гумилевым стал.
На войне Гумилев, сын корабельного врача, поступил вольноопределяющимся в царский уланский полк, получил в боях два креста, звания унтер–офицера и прапорщика. Получив, с удовольствием это подчеркивал. По воспоминаниям сослуживцев, бравировал храбростью под пулями, вызывая недовольство офицеров. Написал восторженное стихотворение, посвященное великой княгине, сестре императора. Ведь теперь Гумилев по факту мог считаться дворянином. (И как дворянин, в итоге и погиб). Кроме Гумилева, из всей «серебряной» богемы пошел на войну и действительно там воевал Николай Бурлюк. Он тоже был впоследствии расстрелян по стандартной схеме ликвидации офицеров вскоре после утверждения новой власти.
Вопреки общему впечатлению современных читателей, Гумилев не был красив. Однако все его поведение выглядело так, как бы он священнодействовал; он вел себя пафосно, ритуально. В этом он в кругу своих коллег не оригинален. Это время личностей, и каждый из себя свою личность изображал.
Общество российского «серебряного века» – нормальное европейское явление конца девятнадцатого – начала двадцатого столетия. Это время «эмансипации», уравнивания прав. Талантливое не–дворянство получило возможность реализовать свои возможности в культурной среде. (Ситуация, схожая с появлением интернета – теперь всё можно публиковать, распространять «всем воще»). Для России это все нужно умножить на два, и это как минимум. Во–первых, Россия культурно и экономически отставала от Европы. Во–вторых, она отставала юридически, поскольку права «третьего сословия» в Европе активно развивались уже с начала девятнадцатого века, особенно в Англии и Франции; в России же – с середины. (Северо–Американские Штаты вообще все были – третье сословие – но там не было культуры). Отсюда множество наших проблем, связанных с собственностью и капиталами, которые до сих пор являются для России камнем преткновения. В–третьих, несмотря на второе, российский народ был в достаточной степени вольным по части гражданских прав, а интеллигенция – смела и настырна, частью по этой причине, частью из–за иностранного влияния, а частью – по причине того, что правительство и время (которого не было) не смогли «причесать» это разнородное общество.
Все было бы нормально, если бы не катастрофа семнадцатого года. Итогом всего. Богемные течения, проявляющие противоречия в обществе, иногда достаточно истеричные, иногда «гламурные» – типичное явление в любом государстве. При нормальном развитии истории они вызывают те или иные действия управляющих кругов по снятию противоречий, проще говоря – реформы, и общество, когда ползком, когда рывками – движется в общем направлении. В России получилось по–другому. Пораженная нерусским и нероссийским вирусом не только богемная, но и вся литературная и вообще интеллигентная среда, безусловно, сыграла одну из главных ролей в разгроме России, и этот факт теперь неоспорим, вместе с пониманием того, какие силы участвовали в этом деле, что потерял российский народ, что пришло на смену нормальной государственной структуре и что мы имеем сейчас вместо нормальной интеллигенции.
Богемная та поэзия известно как богата и разнообразна. Благодаря ее составу и определенным особенностям последующего времени, о ней говорят и пишут больше, чем о серьезной драматической и философской литературе тех лет. Это связано с двумя моментами. Во–первых, с политикой советского времени – интеллектуального коллапсирования разной степени интенсивности, когда вся российская литература была отвергнута как таковая, а потом периодически что–либо из нее разрешалось, по частям восстанавливаясь из небытия. В соответствии с потребностью времени, иногда, к примеру, требовались патриотизм или связь времен – тогда разрешались Пушкин, Толстой, Есенин, даже Тютчев и Фет. Нельзя было уничтожить всех дворян, хотя очень хотелось. Нужно было показать, что дворяне все–таки есть. Раз так, то вот вам Михалковы и Толстые (но вы, господа, уж, пожалуйста, отработайте–ка, как мы с вами договорились). Имели место личные вкусы и пристрастия кого–либо из вождей (а пусть поживут чудаки Булгаков и Пастернак). Или – Жданову поручили кого–нибудь наказать для всеобщей острастки, он и выбрал Ахматову и Зощенко (или ему референты типа Фадеева подготовили). Ну, и в пятидесятые, когда все–таки сходил и сошел в естественное место назначения уже совершенно охреневший от всевластия тиран и произошли кое–какие реформы управления, вспомнили и про «серебряный век», прежде всего благодаря тому, что интерес к нему возродился в Европе – а Советии к этому времени понадобилось тоже потихоньку очеловечиваться. Но никаких серьезностей. Никакие русские философские, литературные произведения, воспоминания эмигрантов до сих пор широко не опубликованы в печати. Стихи – да, но не много сверх того.
Тут как раз и во–вторых. К середине пятидесятых годов от русской культурной составляющей в Советском союзе практически ничего не осталось, и процесс переделки русского населения в советское практически завершился. Это было естественно – для искусственного создания многонационального государства на едином принципе, необходимо уничтожить самоидентификацию самого многочисленного народа, его традиции и культурное наследие, иначе он будет «задавать тон». Советия не единственный тому пример – так происходило хоть в Югославии, хоть в Чехословакии, хоть в Китае. То есть, в первую очередь следует лишить главенствующий народ национальной культуры. Поэтому до определенного этапа у нас ограничивали знание Пушкина и Достоевского и создавали Гамзатовых, Айтматовых, Шолоховых, Искандеров и т.д. Легко угадать, когда вспомнили Толстого и стали издавать. Ага, после начала ВОВ. Можно сместить акценты и подавать литературу под определенным углом зрения и критики, «с объяснением» – так поступили с Гоголем, Щедриным, Лермонтовым, Островским. Ко времени «оттепели» у нас не осталось практически ничего русского – оно все было заменено советским (вплоть до того, что у четырнадцати республик были свои национальные отделения коммунистических партий, и только у одной ее не было). Появились «новые люди», как бы русские, но идиотически чистые от исторического русского сознания («Шурик» Демьяненко, «Нестор Петрович», «шагаю по Москве»). Русский интеллектуальный слой выбили, и здесь большинство «высвободившихся вакансий» было занято евреями и другими нерусскими. Поэтому Эренбургов, Эйзенштейнов, Эрдманов, Эфронов, Эфросов и Эйдельманов, в отличие от Джамбаевых, Кугультиновых и различных беднодемьянов и цементогладковых, создавать было не надо. (Кстати, «проблема евреев» уже «решалась», но им свезло; году к 1956–му их «программа» уже могла бы завершиться, подобно чеченской, балкарской, греческой и другим «реализованным»).
(Евреи – народ азиатский, никоим боком рядом по ментальности не стоящий со славянами до ХVIII века. Россию ругают за погромы и черту оседлости. Да кто теперь ленится пнуть погибшее государство – а, спрашивается, откуда взялось на окраинах России столько евреев в конце века девятнадцатого, что государство вынуждено было вводить цензы против них? Да из всей Европы они взялись, и размножились в российских провинциях не от плохой жизни. Но это уже отдельная тема. В общем, такой–то народ в революцию и нужен; а что до революции и последующих преобразований – так евреи не одни в этом участвовали, а наряду с другими народами, которые были наиболее «удобны» для расформирования России. То есть те, которым ни православие, ни самодержавие – не указ, не догма и не традиция).
Русской, истинно–российской поэзии много позволить было нельзя, а полурусское начало двадцатого века, перешедшее в «построссийский» период двадцатых годов – было компромиссным вариантом. А как общаться–то с культурным миром? В «толстовке» (эх, бедный Лев Николаевич), мятой фуражке, с историей коммунизма под мышкой и ботинком в руках на трибуне? Начали с «относительно выживших» – Ахматовой, Цветаевых, Пастернака, вспомнили Мандельштама, а там и весь «пласт» серебряного века обнаружился, вначале среди «приближенной к культуре» московско–ленинградской интеллигенции, потом и в печать пошло. Но даже, невзирая на Ахматову и Гумилева–младшего – Николай Гумилев был «рассекречен» только в «перестроечные» времена. Ведь этого белогвардейца еще нужно было «реабилитировать». Вот, в 1992 году, наконец, восстановили справедливость. Всё в порядке, граждане. Был, был такой – Гумилёв, так он невиновен; всё нормально теперь.
Вообще, Гумилев по смыслу, идее, серьезности тем – не дотягивает даже до Волошина, и куда уж там в этом смысле ему хотя бы до супруги, до Марины Цветаевой, Пастернака, Вс. Рождественского, хотя бы даже и Багрицкого, даже, может быть, и Брюсова. Даже «вторая лига», хотя бы и Кузмин, Киршон etc. – «выдаёт» «монументальные» строки; Гумилев не то. Пафос, эпатаж, «я в Африке бывал», «брабантские манжеты» – и это при таком владении словом и стилем.
Но все это ничего; ну, не всем же быть гениями. Мне вообще приятно читать воспоминания про всю эту богемную стихотворческую тусовку. Люди жили и радовались до самой катастрофы, ничего не подозревая абсолютно. Это там всякие Розановы, Бердяевы с Мережковскими, «веховцы» и «сменовеховцы» дергались – эти же наслаждались весельем и невеликим творчеством до последних дней (и даже после немножко кое–кто пытался). И рифмовали, стилизовали верлибры и анапесты, писали в альбомы, выдавали экспромты и буриме, кто–то пытался рисовать, кто–то режиссировать; ездили на дачи и в Крым, организовывали всяческие пародийные союзы и общества. Даже когда «случилось» – и то пошли «в белом венчике из роз», «да, скифы мы», «задрав штаны, бежать за комсомолом», «мой труд вливается в труд моей республики».
И как же это все разом для всех закончилось. Судьбы их страшны, и страшны именно своей обыденностью. Пришли люди в кожанках и валенках, с маузерами. «Так поди же попляши». Никто не организовал для поэтов ни «пломбированного вагона», ни «философского парохода» – судьбы людей «второго круга» особенно не волновали «влияющих на процесс». Кто смог, тот уехал, кто остался, тому нужно было стараться как–то выживать. Или не стараться. Гумилев не поехал, как известно; выжить не старался, про долгожданное народное счастье не писал. И послереволюционная судьба его была короткой. Гумилев по всем статьям попадал под раздачу: дворянин, офицер, монархист, смелый, нестандартная личность. Он и стал одним из первых.
А вот судьбы остальных основных «участников бала». По порядку. Вообще, выбор–то был невелик. Всего четыре варианта, так или иначе. Уехать, сотрудничать, в тюремное небытие или уходить самому. Нормального выбора судьбы литератора, спокойно и заслуженно поживающего на родине, участвующего в создании ее культуры – не было.
Биографии «большой тройки» известны всем. Блок – жить бы ему да жить. Есенин и Маяковский тянули до момента окончательного нравственного выбора – а может, обойдется… Не обошлось; они выбрали, и ушли сами, причем Маяковский полемизировал насчет этого выбора с уже несуществующим Есениным, а после – так же…
Далее выборочные «тусовки» по алфавиту (кто как себя называл). Гумилев первым назвался акмеистом, с акмеистов и начнем:

– Городецкий. Сотрудничал, создавал узбекскую и таджикскую поэзию.
– Ахматова. Испытала по полной заботу родины.
– Мандельштам. Умер в лагерях. Сталин пощадил его за дерзость и не расстрелял сразу, но потом все сложилось «как положено», и по–другому и быть не могло, механизм заботы родины работал.
– Зенкевич. Сотрудничал, переводил великих английских поэтов.
– Г. Иванов. Уехал, умер в нищете.
– Кузьмина–Караваева. Уехала, погибла в фашистском лагере, канонизирована как мученица.
– Адамович. Уехал, но сотрудничал (вот и такой тоже бывал подвариант).

Имажинисты:

– Есенин. Ушел сам.
– Мариенгоф. Сотрудничал, кривлялся на разные полезные темы, но не удачно. С сыном что–то не сложилось.
– Шершеневич. Сотрудничал, переводил великих английских поэтов. Умер от недостатка медицинской помощи.
– Грузинов. Перебивался случайными заработками, умер от голода.
– Ивнев. Сотрудничал, создавал кавказскую поэзию.
– Ройзман. Сотрудничал, создавал еврейскую поэзию.
– Кусикян. Уехал.
– Эрдман. Испытал заботу родины, сотрудничал, после войны все же устроился и даже получил известность.

Крестьяне–новокрестьяне:

– Клюев. Расстрелян.
– Клычков. Расстрелян.
– Орешин. Расстрелян.
– Ганин. Расстрелян. Крестьянская тема у нас всегда была под особым призором государства.
– Ширяевец. Умер молодым от менингита в 1924г.
– Пимен Карпов. Испытал заботу родины, перебивался случайными заработками.

Модернисты:

– Цветаева Марина. Уехала, вернулась в 1939г. и испытала заботу родины по полной. Ушла сама. Сестра Анастасия также испытала заботу родины по полной.
Сюда считаю возможным добавить Бунина. Он как уехал, так и не приехал. И правильно сделал. Получил Нобелевскую премию. А я бы не сказал, что это был поэт и писатель наголову выше многих, упомянутых здесь.

Символисты:

– Блок. Испытал заботу родины, умер от недостатка медицинской помощи.
– Волошин. Испытал заботу родины, умер в 1932г.
– Брюсов. Сотрудничал, умер в 1924г.
– Сологуб. Не смог вовремя уехать, умер в 1927г.
– Белый. Сотрудничал, умер в 1934г.
– Бальмонт. Уехал, умер в нищете.
– Вяч. Иванов. Уехал, относительно устроился профессионально.
– Мережковский. Уехал, перебивался кое–как, умер в нищете.
– Гиппиус. То же.
– Кузмин. Переводил великих английских поэтов, сотрудничал, был оставлен в покое благодаря покровительству. Умер в 1936г.
– Балтрушайтис. Сотрудничал по литовской теме, переводил великих английских поэтов, создавал армянскую поэзию. Собственные его стихи переведены на литовский другими авторами.
– Минский. Уехал, сотрудничал. Очень интересная фигура. Такая биография – ключ к пониманию многих странных вещей в литературе и политике.

Футуристы:

– Маяковский. Ушел сам.
– Хлебников. Испытал заботу родины, умер от недостатка медицинской помощи.
– Кручёных. Оставил поэзию, перебивался случайными заработками.
– Лившиц. Расстрелян.
– Третьяков. Расстрелян.
– Николай Бурлюк. Расстрелян в 1920г.
– Давид Бурлюк. Уехал, относительно устроился профессионально. Пытался сотрудничать оттуда.
– Каменский. Сотрудничал.
– Бобров. Сотрудничал, испытал заботу родины, переводил французских поэтов.
– Аксенов. Сотрудничал, пропагандировал великих английских поэтов.
– Пастернак. Сотрудничал, переводил великих английских и других разных поэтов. Проявил самостоятельность и испытал заботу родины, но не в полной мере, потому что умер.
– Асеев. Сотрудничал, кривлялся на разные полезные темы. Создавал китайскую поэзию. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
– Северянин. Уехал, но недалеко. Испытал заботу родины и умер от сердечного приступа.
– Хармс. Испытал заботу родины по полной, умер в тюрьме.
Кое–кто в самые первые годы катастрофы, в том числе и Гумилев, еще не понимая ситуации, оригинальничал, пытался остаться собой, любобытно (так написалось, и я не буду исправлять это слово) наблюдал за развитием событий – как, например, переходом низших слоев общества во власть, разрушением коммунальной структуры в городах, обесцениванием привычных моральных ценностей. Большинство интеллектуальных людей не верило в закономерность происходящего. Все же читали о предыдущих революциях – ну, вот покуражатся, и все утрясется и сложится, хотя и в новом порядке. «В белом венчике из роз». Гумилев тоже что–то каламбурил про выписку дров. А за что его убрали из жизни – это предмет отдельного исследования, и оно должно затрагивать не только его личную судьбу. Сейчас такие исследования ведутся, и многими. Хотя они сейчас непопулярны, поскольку до сих пор нынешняя резидентная управленческая эрефовская структура пытается найти в перевороте русской истории что–либо полезное для неё самой, а не только для общемировой. Вот когда резиденты уйдут в соответствующее место истории (ну, например, туда, где находятся различные бокассы и норьеги) – тогда и Гумилева вспомнят по–человечески.

Волошин тогда встретился с Гумилевым в 1921 году, в феодосийском порту, и они пожали друг другу руки. Было кончено с Россией, и в Крыму также окончательно определялось будущее. Скоро оно пришло насовсем. Незадолго до своей смерти Волошин писал в дневнике, что ему хотелось бы так же просто решить свою судьбу – «расстреляться», как Гумилев, и для этого достаточно было высказаться в трех–четырех стихотворениях. А уже отнимали его родной Коктебель, и душеспасительные беседы вели, и указывали, как и что нужно было сочинять, и эпитеты придумывали…
Нужно было уходить, и выбор был только в форме ухода. Волошин дотерпел до 1932 года, и терпением он заработал себе красивую могилу. (Могила – это не мало; это овеществленная память). Гумилев высказывался откровеннее, и его могила неизвестна. Волошин, лежа в гробу, удостоился благодарных слов от своих коллег и друзей. Но от будущего руководителя Союза писателей Фадеева прозвучало: контрреволюционер, чего скорбим–то?
Благодаря подобным поступкам и выбранной деятельности, Фадеев тоже ушел из разряда творческих людей, стал сотрудничать по–большому. В свое время Фадеев выбрал путь Есенина и Маяковского. Поздновато, но все же – хоть так.
Признанию Ахматовой, как и Зощенко, как и остальных, коммунистический остракизм не смог противостоять, но состоялось признание это лишь после их смерти, а жизнь им отравили как было положено. Как и всем вышеперечисленным.
Сын Гумилева и Ахматовой прошел заботу родины об ученых, вполне сходную с заботой о поэтах, и продолжил по–советски тему евразийства (да, скифы мы, да азиаты мы), за что ему впоследствии был поставлен памятник в Казани. Татарским пассионарным этносом, за «защиту от клеветы». Ну, теперь татарский народ знает о себе правду, а то всё наветы да клевета. Если бы Ахматова имела чеченские корни, памятник стоял бы в Грозном. Или если бы, к примеру, евразийский Казахстан остался бы в составе России и морочил бы головы российского правительства требованиями бесконечных инвестиций в скифскую экономику – в Целиногра… не было такого города; в Астане.
(Теперь, может, там Борату Сагдиеву памятник поставят – англосаксы народ заботливый, не какие–нибудь русские евразийцы).
Возвращаясь к Гумилеву, – он погиб, первым из всех, достойно, и в блаженном неведении о будущем. Если когда–либо ему суждено о нем узнать – переживать о своей лично безвременной смерти он вряд ли будет. Ему не было уготовано ничего лучшего, как и всем творческим людям его круга. И память впоследствии нашла его, как нашла и всех остальных.
Найдет она и в дальнейшем всех достойных ее людей.
Я не буду изучать личность и биографию Гумилева в деталях. Да и как ни изучай любую жизнь – все равно ничего не узнаешь о личности ее носителя. Все равно «исследуемый» будет для тебя только твоим личным впечатлением, не имеющим ничего общего с тем человеком, о котором ты хочешь узнать в полной мере. Не узнаешь. Вот что делал офицер Гумилев в 1921 году в Феодосии, где проводились «зачистки», когда прибыл туда на корабле адмирала Немитца, в какой организации они встретились с Волошиным, что там делал Волошин, как связан расстрел Гумилева вместе с участниками кронштадского матросского мятежа, почему Волошин относительно благополучно прожил в Коктебеле, а Немитц в Севастополе? (Делал то–то и это; прибыл тогда–то; встретились там–то, были такие–то дела; связан; потому, что; потому, что). Это пласт для исследований, хронологически и просто–логически гораздо более важный для понимания судеб этих людей, чем какая–то ссора, дуэль и сотни тенденциозных воспоминаний очевидцев. Мы ничего не знаем и не узнаем о Гумилеве, Достоевском, Пушкине etc., как о людях. О них в наибольшей степени знали друзья и близкие, больше них никто. Все ушедшие – dingen–an–sich, menchen–an–sich, люди–в–себе и для–себя. Нам не узнать их чувства, мысли, желания – такими, какими они были в субъективной действительности. Нам остались только факты. Как, собственно говоря, и все оставшиеся нам сведения о прошлом, называемые историей.

Смерть Гумилева – как рифма. Упорядоченная, характерная, острая. Первая для всех остальных его коллег–поэтов.
Ну и, собственно, статистика рифм Гумилева. Рифмы его и есть такие факты. Рифмы куда больше скажут о характере, чем библиографические статьи.
Я с удивлением понял, что в «серебряный век» его участники действительно были «хорошо в теме» насчет общей деятельности, отслеживали новости, знали, кто и что написал, прочитал, опубликовал, и некоторые рифмы вызывали соперничество и споры. Профессионалы. Был, увы, и плагиат – ну, не без этого. Слова–то, они ограничены в количестве, как их не изобретай. И Гумилев, видимо, хоть шутки – шутками, говорил про новые рифмы весьма ответственно. Оригинальные рифмы в его стихах пересекаются с рифмами Бальмонта (ну, этот выдавал копнами), Бунина, Вяч. Иванова и других.
Из необычных, на мой субъективный взгляд, я насчитал двадцать четыре пары, и они указаны в первом списке, Очень своеобразных – еще двадцать одну, и они в списке втором. И, наконец, те, которые я считаю с очень большой вероятностью входящими в те шесть новых, которые Гумилев упоминал в разговоре с армейским сослуживцем – в третьем. Их всего четыре получилось. Гумилев часто рифмовал географические названия и красивые, эффектные для стихов, иностранные слова, имена, названия животных и экзотических вещей. Этих рифм много, но из таких я в списки включил только несколько – те, которые мне понравились. Но если бы Гумилев считал всё это за новые рифмы, то он бы упоминал не о шести.
Итак,

Список 1:

званке – приманке
библиОтек – наркотик
ков (что это?) – языков
дури – лиги–куре (?)
кротким – зимородком
гранитнокрылый – пилы
событья – наитья
друг ли – угли
неверны – пантерный
свежий – печенежьей
страже – мирАжи
святотатца – смеяться
раздвинут – ринут
лирные – жирные (мне слово очень понравилось)
гармоний – понтоне (слово военное, и хоть рифма не очень удачая, но кто знает Гумилева? – «понтоны» вряд ли тогда много кто рифмовал, да и в такой паре)
лучезарность – кошмарность (это в наше время рифмуют запросто такие связки, а тогда не тот еще был лексикон)
волчцы – дворцы
плюсов – турусов
арматоры – разговоры
к метЕ – щите
литанИй – огни (все же записал, хотя слово это для прошлых времен не ново)
господень – несходен
лютне – бесприютней (Эту рифму я вначале отнес в третий список, но она – предмет спора Бунина, Гумилева и Ахматовой. Приписывается она Бунину, 1906г., «Джордано Бруно», и посвящена Ахматовой. Но Ахматова, зная об этом, пользуется ею, и не раз. В 1964 г. она обращается с нею же к Бунину. Похоже, Бунин действительно первее)
необорные – черные

Список 2:

выберу – рыбарю
притину – сыну
исподлобья – незлобья
омуте – к дому те
заплачка – скачка (1917г)
конь о конь – окунь (своеобразно, но все же, по сути, просто конь)
истому ты – омуту
безлюдий – груди
пулемёт – мёд (для 1914г. пулемёт – слово новое, и тогда еще могли его в такой связке и не освоить)
безднам – беззвЕздным
шииты – зашиты (включил в список, хоть слово иностранное)
скользят – маркизат (то же)
предыдущей – присносущий
мАис – разгораясь
ловитв – битв (сама фраза: волк, дитя ловитв. – Волк – дитя, ага. Вот уж – ради красного словца…)
миньятюрах – хмурых
беззакатно – обратно
чудесить – сам–десять (У Пушкина Салтан в гневе начал чудесить, так что не уверен, что Гумилев стал бы претендовать на приоритет. Но слово очень интересное, как и пара к нему. «Возможный объект».)
кошку – психоневроложку (я не шучу. Но с сожалением я вынес эту рифму из третьего списка, поскольку стихотворение это опубликовано в сентябре 1916г., позже упомянутого разговора. Хотя, возможно, рифма родилась ранее)
дольным – безбольном (Тоже вынес. Бальмонт опубликовал эту рифму в 1909г. У Гумилева – ок. 1912г, опубликовано 1916г.)

Список 3:

локомобилей – обили (полнее: вой локомобилей – войлоком обили – рифма, породившая каламбуры и вариации лингвистов)
тиховейны – бассейны
лилеен – ахЕян
бездорожье – Стрибожьи

Рифмы я как следует изучал поиском в интернете. Ну, а кто не согласен, – так, пожалуйста, сами обосновывайте. Дело субъективное. Если бы слова о шести рифмах принадлежали бы Канту, Лейбницу или какому–нибудь футбольному статистику, можете не сомневаться – шесть их и было бы. Это люди без юмора. Но Гумилев был нормальным человеком.

В конце этого рассказа. проникнувшись атмосферой «гумилёвского времени», я решил закончить вот таким глумливым стишком:

Шесть рифм найти – милОе дело –
Не утрудив перо иль мел,
Инет сканируй ты умело,
Коль сам ума ты не имел.
Нет–нет, да ум и умывает
Инет, как чистая вода,
И кто да интер–нет познает,
Тому да будет интер–да.

Таковым было моё частное исследование. Ну, и, естественно, это был счастливый повод для меня детальней ознакомиться с творчеством талантливого и гордого человека. Петр Петрович, Вам за то моя очередная благодарность.

2010-2011г.