ДВА ТИПА СОЗДАТЕЛЕЙ ИСТОРИИ
К Василию Васильевичу Розанову и его времени современные окололитераторы относятся примерно так:
- Вот был в русской литературе начала прошлого века умный, но слишком уж экстравагантный человек Розанов. Тогда были из серьезных — Толстой и Чехов, а вокруг — беготня и метания, декадентство, либерализм; много непутевых — Мережковский с Гиппиус своей, Андреев, различные поэты и поэтишки. Были философы: Бердяев, Булгаков и еще трое-четверо, остальные помельче. Чего-то всё искали — говорят, пути развития России, которая в итоге так и не развилась по известной причине. А Розанов всё метался: то к церкви, то от церкви. И о себе уж очень откровенно… И националист, и антисемит, к сожалению… Но нам теперь не очень всё это понятно, хотя мы об этом никогда не признаемся, а посему назовем его "русским Ницше". Потому что Ницше — это западная мысль, она для нас всегда впереди, и всё наше нужно мерить по ней.
А на самом деле — была великая европейская страна, не знавшая еще о своем будущем, и была серьезная литература, к которой сейчас относятся как к чему-то противоречивому и даже иногда смешному. Литература всех видов — художественная, документальная, публицистическая, критическая. Все различные политические течения, о которых мы сейчас имеем достаточно полную информацию, и в том числе декадентство и либерализм, были свойственны любой развитой державе. И даже русская философия, которой не суждено было развиться по известной причине — существовала, и, хотя не достигла еще больших высот, имела хорошие перспективы. Пожалуй, в максимальной степени реализовал себя Розанов, который не только сформировал философскую систему (она была, в общем, утопична, представляет собой нечто вроде гегельянства, уже к тому времени архаичного — хотя сам труд, в котором она представлена — "О понимании" — работа незаурядная), но и был философом-практиком — он оказал значительное влияние не только на общество, в котором он жил, но и на систему мыслей общества сегодняшнего, получившего возможность нормального мыслительного процесса после коммунистического безвременья. Розанов предугадал, напророчил и самолично сформировал многое, что открывалось русским до крушения России и открывается теперь, после ее восстановления. В отличие от ницшеанства, способствовавшего германской вакханалии саморазрушения — розановская философия и публицистика помогают восстановлению России новой и — нормальной. Ну, насколько ей это удастся.
Для меня творчество Розанова впервые открылось в одной из его статей с длинным названием, которое мало кто помнит. В ней он объясняет часть своего видения мира и «заодно» при этом упоминает происходящее в России.
Два путешественника попадают в незнакомый город. Они бродят, осматриваясь, и видят, что все люди идут и идут куда-то в одном направлении. Все чужие, спросить не у кого; путешественники пошли со всеми. Приходят к большому, величественному храму; оказывается, все идут на молитву. Путешественники вошли в храм. Люди молятся, звучит музыка, все подобающе торжественно и возвышенно. Один из путешественников осмотрел храм внутри и снаружи, восхитился искусством каменщиков, художников, замыслом архитектора, размерами и пропорциями здания. Но и довольно, пойдем же дальше осматривать город, тут наверняка есть еще много интересного!
А второй путешественник, оставшись в храме, слушал молитву, и бродил по храму, и так же смотрел вокруг. И он видел то же самое, что и первый. Но он при этом чувствовал другое, гораздо большее. Он почувствовал этот народ, его характер, традиции. Он соединил это в сознании с архитектурой здания, музыкой, ритмом речи — и перед ним стал открываться дух этого народа, и он многое впервые осознал в его истории и культуре. Во многом отличающийся от его собственного народа и чем-то даже враждебный, чужой народ стал ближе в его сознании, и путешественник понял, что, вернувшись домой, он по-новому оценит многое в истории, ранее казавшееся ему незыблемым и неоспоримым.
Эти два человека — пример двух категорий, на которые я бы разделил все более-менее мыслящее человечество.
Почему так разнятся мысли и поведение этих двух людей? Видимо, каждый из них, задавшись целью познать новое в своем путешествии — познаёт; но каждый свое; то, к чему "направлено" его восприятие. При этом углубляется в то, что кажется ему интересным, что более всего отмечено его чувствами, — и проходит мимо неинтересного, несвойственного его восприятию.
Не в том разница между путешественниками, что второй более внимателен, чем первый, или более интересуется культурой, религией; нет, a priori предположим, что оба они в равной степени интересуются всем, что интересно любому образованному человеку его времени. Но если первый воспринимает окружающий его мир "одномерно", как срисованную с него картину, пусть даже она будет в его восприятии многообразна и совершенна; — то второй стремится познать мир в целости и себя в нем, связь себя с окружающим миром — и постоянно, сознательно или подсознательно, это делает.
Вроде бы нельзя сказать, что второй путешественник богаче, чем первый, наделен чувствами. Но вспоминается один литературный герой, не совсем вымышленный, который сказал так: — Белое пятно у меня… не на глазу, а ты сам знаешь, где…
Вот, при всей любознательности первого путешественника, ему не суждено вообще (или, будем надеяться, не суждено без посторонней помощи) чувствовать то же, что и второму. Некоторая часть чувств, которыми обладает второй, закрыта от его восприятия "белым пятном". Он ущербен в чувствовании, он — "менее", он неполон. Вот он, допустим, пересчитал количество арок храма, определил стиль архитектуры, музыки, отнес ее к соответствующей эпохе и т.п., и держит это в памяти — но ему некоторые ощущения недоступны для восприятия; может быть, потому, что эти особенные ощущения менее развиты, может быть, потому что они кажутся ему лишними, осложняющими его восприятие жизни.
Не ново для нас делить всех людей на энное количество групп – это проповедуют многие теории и течения. Вообще, общество всегда может подразделяться на социальные группы, касты, «слои», «прослойки», «классы», — только каждая социальная идея, идея построения общества, делает это на свой лад. В благой попытке осознания и описания мира теоретики запутывают его и создают лишние прецеденты спора, разделения. (Достаточно уже нам и естественного разделения мира на две категории – мужчин и женщин. Вот это касты так касты!). Иные делят людей, исходя из своих убеждений, иные — в корыстных целях. Я буду путать и усложнять бескорыстно.
Две предлагаемые мной категории внешне допускают смешения, и с первого взгляда, с первого впечатления – трудно различимы. Но в отношении человека к самопознанию, «ориентированности» его деятельности можно однозначно определить два типа поведения, два типа мышления, и в итоге не остается сомнения, что жизненные пути имеют два различных основания. Жить, мыслить, определять свой путь и смысл приходится либо «так», либо «не-так».
Логически рассуждая — ничто так не отличает человека от животного, как способность мысленно анализировать собственные чувства и действия и сознательно направлять свою дальнейшую деятельность на основе опыта. Это коренное «механическое» свойство человека; качество, утилитарно определяющее отличие человека от остального мира. Но этим качеством мы можем пользоваться в разной мере. И вот теперь выделим два "типа человека", типа личности по этому принципу:
«Тип первый» — человек в своем развитии, осознанно или нет, приходит к тому, что лучше всего направить эту способность на удовлетворение понятных ему желаний и потребностей. Тем самым он «упрощает» понимание бытия и само бытие, ставит своим ориентиром осуществление этих желаний.
«Тип второй» — направляет эту способность на познание своих чувств, своей деятельности, своего места в мире, которое должен найти он сам. Его цель — не просто удовлетворение понятных желаний, а расширение познания самого себя, критический поиск смысла жизни и стремление к пониманию истинной цели своего существования.
Как с точки зрения "высших" чувств, то есть духовности, так и низших — приближенных к физиологии, здесь имеется коренное различие и направленность стремления всей жизни человека.
Для «типа первого» самопознание — ненужная вещь. Оно усложняет бытие и мешает прямому пути к достижению поставленной цели, заранее определенной другими, либо им самим. Но вместо того, чтобы направить силы к обозначенному рубежу, самопознание, рефлексия заставляет сомневаться, отодвигает цель, делает ее расплывчатой, призрачной. Всякий знает, что значит рыться в собственной душе, и всякий подозревает, что это неблагодарное занятие, не сулящее ощутимой прибыли. Не лучше ли вместо погружения в рефлексию заняться совершенствованием тех качеств, которые нужнее для достижения цели? — но при этом проще всего опираться на проверенный опыт других, и лишь в исключительных случаях целенаправленно дополнять этот опыт своими наблюдениями и выводами. Теория бытия для этого человека понятна и заранее расписана.
«Тип второй» все подвергает собственной оценке. Не стоит считать, что для него не существует опыта предыдущих поколений, и не следует думать, что он производит эту оценку ради выбора пути наименьшего сопротивления — такого, который был бы удобен и приятен его мышлению и чувственности. Но он стремится осознать красоту мира, и идею существования, и свое место в этом мире именно на основе познания собственной индивидуальности.
Такому человеку присущ скептицизм в оценке мнения, предлагаемого ему окружающими людьми и обществом с принятыми им правилами морали и порядка. Он не пытается отрицать противоречия, возникающие между личным восприятием событий и явлений и традиционным восприятием общества. Если ему говорят, что «вот это» будет хорошо или полезно для него, он постарается осмыслить и ощутить, действительно ли это так. Он дает возможность развиваться своим мыслям и чувствам, и не хоронит их под догмами и догматами, которые общество ему представляет как рекомендуемую программу действий.
Назовем человека «типа первого» догматиком, а «типа второго» — философом. Два типа личности — два жизненных уклада. На мой взгляд, словом "уклад" хорошо обозначается именно акт жизни, процесс жизни, для каждого отдельный, но в целом "уложенный" во время и пространство.
Именно стремление — познать самого себя — есть основа того, что мы называем духовным ростом человечества. Именно оно — основа культуры и искусства. Возможно, благодаря ему мы еще живы, имея в руках закономерные продукты научного догматизма — ядерные полуфабрикаты, химические продукты, другие современные механизмы разрушения среды обитания; потому что именно из-за этого стремления в нас, как в едином организме, живет сила его сохранения. Пока в нас есть интерес к своему внутреннему миру, к своей духовной сущности, мы будем существовать. Такой жизненный уклад свойствен большинству мыслителей, поэтов, художников, музыкантов, — тем, кого мы называем гуманистами. Стремление познать самого себя есть стремление сопоставить себя с идеалом духовности, то есть не с чем иным, как с Богом. И если, по Бердяеву, творчество есть путь к Богочеловеку, то мы творим себя через духовное.
Творчество вообще тем и приятно, что создаешь свое своими силами и разумом. Желание творчества — производное высших чувств, оформленное разумом. Неверно сказано: "когда вдохновение действует, ум молчит"; просто человек в некоторые моменты прихода творческой энергии вынужден действовать настолько быстро, что не всегда успевает осознать свои желания. И не то чтобы осознать; он не успевает оформить их в сознании из-за богатства и глубины этих желаний; для этого нужно определенное время, и сравнительно много времени, а также необходим большой объем свободной памяти для оформления чувств и желаний во что-нибудь более привычное для сознания. Дело не ждет, нужно скорее. Ничего нет в этом страшного. Для творчества важна первооснова: если достаточно глубоко и развито духовное чувство, вызвавшее желание творить достойное человеческой личности, а не противное ей или же совсем ничтожное, то "всё будет в порядке", а осмыслит он это всё потом, или же осмыслят за него другие. Давно отмечено, что истинный мастер в искусстве тем отличается от “подмастерья”, что зритель видит в его произведениях гораздо больше, что он хотел сам сказать. “Слово высказанное есть ложь”, а глубокие чувства обходят слова, дают большее, чем слова, темы, стандартные образы. Выраженные в творчестве, они и доносят до зрителя невысказанные мысли и идеи; и побуждают зрителя чувствовать самому, по-своему, и развивать в себе, и самому формировать и рождать это невысказанное.
Нельзя сказать, что люди сразу появляются на свет догматиками или философами. Хотя, конечно, имеется определенный генный заряд, который от рождения задает жизненный уклад человека — происхождение, национальные черты и традиции, физическое и умственное здоровье родителей и прочее. И часто это наследие закономерно ведет человека в его формировании. При этом существенным обстоятельством является жизненная среда в ранние годы жизни — детство и молодость. В эти годы человек, наслаждаясь новизной познаваемого, впитывает в себя впечатления. Для этого и предназначено природой это время – время оформляться. Я хорошо знаю двух братьев. Они — пример того, как в одной семье выросли два непохожих человека, явственно принадлежащих к разным жизненным укладам. С одним из братьев случилось так, что, несмотря на все старания и усилия родителей в его воспитании, главное в жизни он усвоил из общения с друзьями и, конечно, из книг – то есть размышлений. Пока он подрастал, то ли родители, что-то поняв, изменили стиль воспитания младшего брата, а, может быть, в силу того, что гены у них немного разнятся (у старшего брата — и это, кажется, чаще встречается, — преобладание в сторону отца, у младшего — в сторону матери), а скорее всего, просто потому, что он был младшим; — в общем, он стал своим человеком в семье, а старший брат — нет. К сожалению, младший брат и родители — догматики.
Непримиримость характера, свойственная обоим родителям, скорее всего, явилась причиной того, что младший брат — "маленький, славненький", в то время, как старший уже начал проявлять гадости, свойственные подростку, — получал больше ласки и внимания. Догматичный, не любящий противоречий характер родителей все больше стремился к младшему, пока еще внимательно слушающему, послушному, доверчивому. Время, о котором мы говорим, было порой "развитого социализма" — государства и общества отвратительного "двоемыслия", которое, хотя и постепенно двигалось к реальному "мыслию", даже неосознанно вызывало постоянный протест души, одним своим обликом. Это было время и моего детства и ранней моей юности. И то, что мне прививали родители и школа, уже не соотносилось в моем сознании с окружающим миром, хотя я не мог найти этому объяснения.
Сейчас много написано о тогдашних социалистических реалиях. (Мало работ, в которых была бы представлена их связь с нынешними). И я не буду здесь подробно рассказывать о бесцветии красок на улицах, добровольной принудиловке, которая непросто приживалась в детском сознании; безликости и нераскрытости людей; и всё это безотчетно фиксировалось детской душою. Несоответствие языков нашей жизни: газетного, или официального; книжного, на котором производилось обучение; литературного, на котором написаны книги старых и новых хороших писателей; разговорного, которым общались в семье и учреждениях; и, наконец, уличного, в котором все было предельно упрощено и разве что только предлоги не подвергались матерной трансформации — могло ли всё это не наложить отпечаток на детскую психику? Помню скрытое недоверие к истории, в которой подсознательно чувствовалось наличие кем-то искусственно скрываемых пробелов. Хотя спроси тогда любого — ответит как по учебнику, не задумываясь. (Либо никак не ответит; но это уже другой вопрос — сильная грамотность тогда вообще была не в почете и вызывала подозрение). А позже, в старших классах и в институте — железная (теперь уже ясно — деревянная) простота «прикладного» марксизма восхищала и одновременно была уж слишком простой, настолько простой, что приводила лишь к одному главному вопросу — почему всё же вокруг так плохо, когда бесспорно доказано, что это очень хорошо?
А уже девочки, наши одногодки, становились красивыми, и не очень-то обращали на нас внимание — чего нам так бы хотелось. Мы, пацаны, становились злыми и вредными, усиливалась среди нас иерархия по принципу силы и наглости. И все были неспокойны. И то сказать — мы еще и родились в год "огненной лошади", и верно ли, неверно ли он был охарактеризован в гороскопах, — будущее наше оказалось не простым.
Вообще, годы, пришедшиеся на наше школьное время, особенно 9-10 классы, и студенческое время (1982-1988) были самыми неблагоприятными для детской и юношеской психологии за все время "спокойного" социализма. В систему, все под себя подминающую, воспитывающую истинного, правоверного догматика, начали проникать "попущения", которые в сознании, развивающемся с определенной свыше направленностью, вызывали полный разлад и нестроение. Младший брат в семье, приведенной в пример, — вошел в эту обстановку, особо не выходя из-под семейной опеки, доверяя родителям, и в период, когда уже все понимали неизбежность скорых перемен и не слишком им противоречили, а с любопытством их дожидались. Уже всё было "несерьезно", воспринималось легче. (Это потом снова стало сложнее). Возраст же старшего брата, как мой, пришелся под историческую всеобщую "ломку" сознания на всех уровнях, да еще наложилось и постоянное противоречие с родителями.
Я пишу это для того, чтобы показать, как в одно и то же время, в одной семье, вырастают люди разного жизненного уклада. Вообще, это сильнее родственных уз; мне вот думается, что Каин и Авель также были люди разных типов (я не смогу сразу сказать, кто из них был догматиком или философом, хотя, скорее всего, философом был Каин).
"Уточняющего" подразделения, как это принято в современных псевдотеориях, призванных завлечь, запутать в свои сети наибольшее количество людей и, чаще всего, получить с них больше денег — типа "догматик-философ", "философо-догматик", "догматик-догматик-философ" и т.п., — делать не стоит; это не столь важно, поскольку итог — поступок, решение – это альтернативный выбор, а не «полутона». Совершил или не совершил, доделал или не доделал.
Позже я еще коснусь психологических и национальных черт, предопределяющих тот или другой уклад. Несомненно, что одни национальности склонны к догматизму, а другие к философии (не торопитесь, однако, выстраивать шеренги известных философов по национальному признаку — собственно философы-профессионалы тоже бывают тех же двух видов). В массе своей евреи, англичане, немцы — догматики; индийцы, арабы, русские, греки — национально предопределены философами. В истории это проявилось и еще проявится.
Национализм? Называйте, как хотите. Только давайте отстранимся от самых разных, вторичных по смыслу видов употребления этого слова, принятых разными людьми в разных значениях. Я отношусь к сознательному, интеллектуальному национализму как к попытке понять и расширить свою родственность с другими людьми, подобную семейному родству. Оно, это родство, так же чувственно, так же подсознательно, так же внутренне непреодолимо. Почему всегда так остра проблема национальных отношений? потому что она идет непосредственно от души, как семейное чувство, хоть и менее остро; потому что каждое упоминание о ней затрагивает лично каждого; потому что для каждого она и своя индивидуальная и одновременно общая. Как ни убеждай, что это устарело, что это вредно для «объединения народов в большую семью» — не удастся убедить в отсутствии этой сферы чувственности. Расширенное родство. Это гораздо острее, чем "вас толкнули в троллейбусе". И так же, как личность развивается в кругу дорогой ему семьи, среди родственников, так же и личность представителя народа развивается в кругу дорогой ему нации. И для народа прошлая история нации — это как генеалогическое древо, как поминальник усопших для вашей семьи. На словах можно судить – хорошо-плохо, честно-нечестно, морально-аморально. А это твоя семья, твой род, часть тебя самого. И лишь только хорошо представив себе это, ощутив это лично, можно рассуждать о нации, национальности, народе, исходя не только из установленных ныне понятий.
Национализм может быть как движущей силой развития индивидуальности народа, индивидуальности в народе, — так и источником непонимания другого человека, неспособностью объединиться с другим человеком (отмечено Фроммом). Воинствующий, тупой национализм масс приводит к конфликтам и войнам. Все зависит от степени развития интеллекта и самосознания — и в отдельном человеке, и в общечеловеческом масштабе, и в индивидуализации человека в конкретную историческую эпоху. Он имеет плохие и хорошие стороны, как и все в истории. Отрицать национализм, считать его нелепым, запретным для обсуждения – глупо. Чем поверхностнее мы относимся к национализму, тем труднее его преодолеть. С национализмом нельзя бороться путем догматов и установок, игнорирующих его сущность, происхождение, значимость для самосознания. Современная западная демократия борется с национализмом таким же способом, каким и с любым другим неугодным ей явлением – навязывая штампы для массового сознания. Ну и что, меньше становится фанатиков национального экстремизма?
Люди двух разных жизненных укладов имеют разное значение в развитии человечества. Несмотря на то, что в основе культуры лежит деятельность философов, ход истории в основном зависит от догматиков. В то время, как философы обдумывают будущие поступки, догматики руководствуются целесообразностью. Они принимают решения, не сильно сомневаясь в их правильности — по стандартам целесообразности, также определенными догматиками. Бывает и так, что в основе этих догм лежит труд философа — но к практическим выводам пришел догматик. Вот вам пример попроще: догматик Гитлер использует для своей деятельности мысли философа Ницше. Да и — Фихте, и Гегеля, чего уж там. А вот посложнее: догматики Торквемада, Савонарола, Лютер, Кальвин используют для своей деятельности… чьи мысли? как минимум – святые истины. Догматики теории создают, а побеждает, то есть воплощается в реальность, та теория, которую приняло как догму наибольшее число догматиков.
Еще в платоново-сократовские времена ясно обосновывался вывод, почему деятельность философа противоречит деятельности общества. Философ ищет истину, а общество – простоту осуществления желаний; общество управляется догматиками, поскольку именно они стремятся к управлению и власти. Сократ был приговорен к казни из-за того, что его мысли противоречили традициям общества. Это пример академический, всем известный. А сколько Сократов было отвергнуто прежде и после?
При таком удручающем, не в пользу философов, раскладе — им, казалось бы, остается лишь косвенное влияние на события. Но как нет в природе ничего идеального, так нету и идеального догматика, и действия любой личности осложнены душевными переживаниями и размышлениями. И практика вновь и вновь побеждает теорию, когда личность, которую теория подводит к неизбежному, казалось бы, решению, поступает всё же вразрез с ней, — непредсказуемо, но под влиянием личных обстоятельств и сомнений. Непредсказуемые поступки выдающихся личностей, умудряющихся отступить от стен почти уже побежденного города, отдать в руки недоброжелателей важнейшие документы, помиловать врага, ясно сознавая чреватость такой добродетели — это плоды сомнения догматиков в незыблемости идеи, уступки иным принципам, перевесившим догму. На догматика тоже действует сила, которая определяет жизненный уклад философа. Эта сила – всё то же стремление к познанию, свойственное любому человеку; а догма — это ограничение познания. Догматик часто завидует философу, потому что понимает его большую степень человечности. Но общая система исторических событий от этого, в общем-то, мало меняется. Догматик бывает угрызаем сомнениями; он видит и слышит возражающих; естественно, он так же, как и любой человек, полон противоречий. Но он борется с сомнением, он не хочет его знать и чувствовать. Успех догматика и его сила практически зависят только от того, как он справился со своими внутренними сомнениями. А чем догматик сильнее, тем больше и сильнее он может подавить возражающих ему, — без разницы, догматики они или философы.
Иногда лишь к старости, к завершению жизненного пути, догматик понимает невесомость, общую несостоятельность тех принципов, которыми он руководствовался всю жизнь. Когда жизнь подходит к концу, думающий человек обязательно подводит итог своего существования — и может понять, что его жизненные принципы оказались преходящими и неестественными, чуждыми истинному смыслу. Ничего не надо объяснять. Все прийдет само. Все само почувствуется и осознается. Что, если ты жил, руководствуясь целями, пришедшими извне, чуждыми твоему естеству? А приходит срок… Остаётся лишь писать мемуары, — либо стремясь оправдать свои поступки, либо, наоборот, самоутверждаться в собственной правоте, грозя всё отрицающей молодежи слабеющей рукой.
В свое время на меня произвела впечатление речь героя, сыгранного Аль Пачино, в фильме "Запах женщины". Фильм этот прост, но трогателен. Стареющий полковник, до высшей крайности по-мужски упрямый, ожесточенный в борьбе с судьбой, которая лишила его зрения и многих радостей жизни, говорит: "Путь совести труден. Много раз в жизни я оказывался перед выбором, по какому пути идти дальше, и всегда знал правильный ответ. И каждый раз я поступал иначе. А этот парень поступает по совести".
Личная совесть – это не есть простое сопоставление своих поступков с правилами морали. Философ живет более по совести; честнее, чем догматик. Он руководствуется своей совестью, а не относит свои поступки на мнение других людей, на принятые ими принципы и правила морали. Эти правила чаще всего — тоже догмы. Мы не знаем, какова совесть других; было бы слишком просто считать ею общественную мораль. Но мы часто перекладываем на совесть других людей ответственность перед собой. Ну, вот так сейчас принято — и я так тоже поступлю, и славненько, нет ко мне вопросов. Так легче. Но это либо самообман, либо душевная лень, либо… предательство своей совести. (Вот так и только так, догматики).
И я был бы чистой воды догматиком, если смотрел бы на вышеописанную картину жизни, судьбы, взаимосуществования догматиков и философов как на систему математических вероятностей или, того хуже, прогнозировал бы ее развитие. Но я смотрю на нее просто как на жизнь, которая и проще и сложнее любой системы, и делаю лишь те небольшие выводы, которые нахожу укладывающимися в пределы моего понимания.
Вот понятие (Бальтасар Грасиан): синтерезис (sinteresis) — понимание, сочетающееся с верной интуицией. В моем представлении — допуск понимания в интуицию (или же интуиции в понимание), оформление в себе какой-то части большого объема непознанного таким образом, что можно смело утверждать: да, можно считать, что эта закономерность в природе мною осознана и я, не зная в полной мере ее причин, все же уверен, что последствия будут именно такими. В такой мере я и пытаюсь оперировать своими выводами. (Это можно отнести к интуитивистскому подходу, который справедливо критиковал Поппер, заметивший, что выводы, полученные интуитивистским образом, должны проверяться и проверяться рационалистически. Но у нас, к сожалению, не всегда есть время и возможности проверить – а жизнь требует от нас немедленных решений и поступков).
Допустим, что физиологические чувства гипотетического догматика и такого же философа идентичны. Но различна та высшая духовная основа, которая определяет жизненный уклад. Поэтому различны и их желания. Воплощение желаний догматика внешне несравнимо проще и понятней, чем у философа. Не так просто всё обстоит на деле, ведь догматик многое упрощает для своей деятельности, а когда он действует, многое оказывается «не так», — это обнаруживается сразу или постепенно. Еще сложнее у философа: тот всё принимает во внимание, что чувствует!
Диктатор-догматик или догматическая государственная идея – это основа реального, невыдуманного государства. Само государство является продуктом догмы, а не философии. Но оно часто корректируется изнутри философией. А иногда и меняется с учетом философских сомнений.
Я совершенно отрицаю роль "народа" в целом как носителя, генератора какой-либо философской идеи. Личность или группа личностей, догматиков или философов, вышедших из народа — это да, но никакой не "народ", который сеет пшеницу, пасет лошадей или толкается в общественном транспорте. "Народ" — это — "рожатель"; из народа выходят личности, и они — рожатели идей. "Народ" может усваивать идею, подходящую географически, экономически к его существующему на данный момент положению, исходящую от весомой властной структуры — церкви, партии, — и быть ее хранителем, аккумулятором, воплотителем, — но ничего конструктивного непосредственно от "народа" не исходит. Если личность считается частью народа, то внешне это звучит довольно убедительно, но это не совсем так — личность сама ощущает свою отдельность от народа. Для чего, собственно говоря, «народники», якобы ощущавшие свою неразрывную принадлежность к "народу", "в него ходили"? (Не сразу получилось! сразу расшатать народ не получилось, для этого потребовались многие годы, войны и предательства).
Интеллигенция – это союз личностей, «выборные» от народа. Вот по ней и можно делать выводы; она и определяет народ в «идейности».
Но народ в культуре и истории — составляет каркас того и другого, на нем различные личности философского и догматического плана монтируют свои конструкции. Религия, философская мысль, индивидуальности малого и большого масштаба, а также случайность, совпадение обстоятельств, влияние интеллекта, — в своеобразном смысле это всё нивелируется на определенном уровне, и получается нечто свойственное определенной группе людей, социуму. И кто же будет отрицать свойственные этой группе особенные черты? И народная, национальная индивидуальность имеет свои черты. Не так важно даже обращать внимание на эти черты, тем более что их выявление всегда достаточно пристрастно, и часто является поводом для всякого рода национального недовольства и претензий. Но об этой индивидуальности свидетельствуют различающиеся истории и культуры народов, имеющие, при некоторой схожести, собственные уникальные особенности.
Философ, в отличие от догматика, наделен несравнимо большим даром творчества. — Что значит "несравнимо"? — Ну, вот, по Бердяеву, дар творчества дан человеку от Бога для совершенствования окружающего мира и себя самого. Нельзя сказать, чтобы у догматика был не развит этот дар. Но он не распространяет его на духовную область, в том числе на собственную духовность. В нее он вторгается подобно хирургическому инструменту, а иногда и топору, убирая "лишнее". Однако, "нет худа без добра". Теории догматиков, начиная от фарисейства и заканчивая фашизмом, может быть, и несут какую-либо "пользу" для общества и истории в назидательном и "очистительном" смыслах, но уж никак не несут в себе конкретного "добра". Оно воплощается только вопреки этим теориям.
Да и вообще, вы уж простите меня, догматики — взяв за основу жизни принцип "как проще и надежней" — вы слишком много на себя взяли. Вы, ничтоже сумняшеся, доверились собственному грешному разуму, определив этим несовершенным инструментом для себя путь бытия. И не способны подняться выше этого уровня. А значит — неспособны к настоящему духовному творчеству; вы уходите от пути к Богочеловеку.
Догматик в религии — зловещая фигура, грубо наступающая на духовные чувства других людей. Если идея — это проект воплощения желания, то религиозные догматики считают, что они познали Божественную или подобную ей всеопределяющую идею. И они говорят и действуют «от лица» этой идеи. А мы знаем жесткую силу догматиков, не терпящую сомнений. И горе тем, в которых они почувствовали эти сомнения, ведь религиозный догматик "работает" исключительно с нашими душами! Философами Петром и Павлом рождена идея христианской церкви, а догматиками – церковная организация. На примере истории церкви, как нигде, видна борьба мысли и догматизма. Все-таки религия – это сфера духовности, «а это обязывает». Нечестного, неестественного в ней меньше; меньше и в людях нечестности и неискренности. В людях — но не всегда в религиозной организации.
По сути своей, любой политический деятель является догматиком. Прошли те времена, когда философы имели возможность государственного управления. Это было, возможно, в древней Греции, в древнем Китае, но никак не сейчас. Со времен Цицерона (кстати, он плохо кончил) и Марка Аврелия трудно припомнить кого-либо, кто, будучи философом, оказал реальное влияние на политическую направленность государства. Цели государства всегда слишком рационализированы для того, чтобы всерьез воспринимать идеи, не имеющие практической цели или выгоды. В наше парламентарное время бывает, что и философ становится депутатом; но голос депутата имеет разве что совещательный статус, — ну, а чтобы стать руководителем фракции или комитета, необходимо уже быть профессиональным политиком. А что такое политика? В общем смысле – наука государственного управления, то есть наука, предусматривающая сведение индивидуальной деятельности членов государства, общества к определенному государственному порядку, устройству, то есть своду законов, то есть догме. Возможно ли достичь этого воздействием мысли, убеждения? Не совсем, — тут нужна деятельность и другого рода. По Далю, политика – «… вообще уклончивый и самотный образ действий», политик – «…вообще скрытный и хитрый человек, умеющий наклонять дела в свою пользу». Вот основные качества политика. Ну, а стремление к личной пользе, а не к истине и самопознанию — предопределяется догматизмом человека. «Возжелал богатства мира сего» и приложил усилия — вот ты уже не комбайнер, а секретарь; не рядовой агент, не "топтун", а подполковник, а влиятельное лицо, а поработал еще – а и президент, «премьер» в разных значениях этого слова…
Не всегда человек следует всю жизнь одному тому же направлению. Не всегда догматик и философ находятся в привычной для них среде – бывают и исключения, парадоксы. Вольтер, например, при всей гибкости его ума, стремлению к романтизму, постижению чувственной сферы – создал произведения, основной целью которых является назидательное нравоучение («Орлеанская девственница», «Кандид» и прочие). А чего, работа такая, выгодно. То же можно сказать и о Толстом. Оба они сочетали в себе философскую способность к познанию и способность к полаганию догматических направлений. Вообще, времена Вольтера и последующей за ними революции были богаты деятелями, сочетавшими в себе стремление к высшему в человеке — и в то же время неприступный догматизм, что определяло двуличие этих людей. Таковы Дидро, Мирабо, вместе с Вольтером положившие основы для деятельности Робеспьера, Сен-Жюста и других кровопускателей. «Романтическим догматиком» был и Бонапарт (положивший в земле разных стран огромное количество французов, потомки коих до сих пор боготворят его), а в дальнейшем политические деятели Франции были все более рационалистичными людьми. (Тут нельзя не отметить, что среди них нередко случались и дураки — иначе история Франции покажется нам непонятной). Это не было случайным явлением — появление «вольтерьянства» как образа мысли и поведения произошло благодаря упадку церкви и потере веры. Новая вера – вера во всемогущество разума — еще не утвердилась, и в этой обстановке произошло смешение мыслей; те, кто по складу ума и характера должны были стать догматиками и уверенно чувствовали бы себя в церкви и политике – не нашли свою среду деятельности. Это ведь Вольтер сказал, что если бы Бога не было, его нужно было бы выдумать. Вот истинная мысль догматика, не нашедшего себя, но нашедшего свою цель. Адам Смит, живший в то же время и также бывший атеистом, и создавший одну из самых догматических наук – политэкономию – вместе с тем философски учитывал в своих рассуждениях и стремление человека к накоплению, и честолюбие, и престижность той или иной деятельности, и моральное удовлетворение (психологические аспекты, совершенно обойденные дубоватым Марксом. С первых строк «Капитала» – настырное неупоминание о человеческом, чувственным; замещение человеческого надуманными понятиями). Честно говоря, я в большей степени испытываю приязнь к деятельности Смита, чем к деятельности Вольтера, хотя к областям их деятельности отношусь противоположным образом.
Еще один из интересных примеров – Эйнштейн и Сахаров. Может быть, я не прав в оценке каждого из них, и (впрочем, как и в отношении Смита и Вольтера) больше выражаю свое общее впечатление. Оба – и Эйнштейн и Сахаров – ученые-физики, деятели науки, близко связанной с философией, но абсолютно чуждой последней по своему духу (Философия принимает и включает в себя открытия и достижения физики, физика не отвечает ей ничем). Первый по своей деятельности невольно явился создателем ядерного оружия и затем пытался противодействовать его распространению и применению; — второй конкретно и сознательно создавал это оружие, а затем стал «правозащитником» (более догматичных, ограниченных в своем мировоззрении политиков я и не видел; разве что исламские фундаменталисты). Оба они приложили свои силы в одной области науки, и оба приняли участие в общественной деятельности, в политике. Первый из них – философ, трудом которого воспользовались догматики, второй – догматик, пожелавший стать философом. Первый велик; второй, видимо, просто тщеславен. Именем первого чаще всего пользуются интеллектуалы, а второго — политики. Кто что выбирает – тот тем и становится.
Многим людям лучше оставаться в пределах своего понимания мира, своей концепции мирового устройства. Так безопаснее для окружающих. Если человека невозможно переубедить, из-за его неспособности мыслить многовекторно, пусть он не мешает другим.
Собственно говоря, это обоснование необходимости сумасшедших домов.
* * *
Ирония — один из столпов культуры; комическое представление вещей и явлений, юмор — в подавляющем большинстве своем порождение философов. Кто, как не они, могут представить объект иронии в смешном виде? Иронизируя, философ может делать это даже просто ради смеха, почти бессознательно; но он подвергает предмет смеха сомнению в его ценности, в его привычно понимаемой сути; и, отсмеявшись, зритель, — хочет он этого или не хочет, надолго или ненадолго, — вовлекается в мыслительный процесс. Профессиональное дело философа — любителя мысли — сделано. Вообще, самый простой вид комического, в почти идеальном виде встречающийся в клоунских репризах — простое сопоставление привычного с непривычным (классическая клоунада — сравнение умного с дураком с целью рассмешить умного; замечание Ю.Никулина) для того, чтобы вызвать смех над непривычным – а это уже сравнение. От этого самого простого вида смеха и идет дальше весь путь комического — пародия, шутки, юмористические фантазии, трагикомедия (как правило, назидательный смех) — да все вообще виды искусства. И все это происходит из простого сопоставления, логическая «методика» которого привычна и подвластна философу.
Есть и другой вид иронии. Ирония как спасение от безумия, вызываемого «перегрузом» мозга, неспособностью справиться с большим объемом информации. Или от отчаяния, невозможности справиться с проблемами бытия, несвободы, навязанной идеи. Такая ирония внешне проявляется как неоправданное ерничанье над глобальными вещами, казалось бы, неуместное посмеиванье над великим. Достоевский, к примеру, таким образом иронизирует устами своих персонажей. Но действительный смысл этой иронии – это насмешка над самим собой, как раз над вышеуказанной неспособностью, а не над самим предметом. Или… над «общепринятым» пониманием вопроса; может быть, и над лично Вашим.
(Юродство, на мой взгляд, относится к подобному типу иронии. Но об этом позже; юродство – особенный вид поведения личности, заслуживающий подробного анализа).
А что ирония, сатира, юмор у догматика? Они либо примитивны и заимствованы у приглянувшегося философа (вспомните-ка, чьи шутки вам были особенно неприятны и вызывали невольное раздражение; ну, даже добрые шутки, — но просто человек ну совсем не умеет шутить!), либо подчинены какой-нибудь идее и все однотипны. Среди литературных и прочих произведений такого плана редко выберешь что-нибудь действительно смешное и интересное (вспомните "Крокодил" и последнюю страницу "Литературки" времен «застоя», царствующего догматизма). Такой поучительный юмор — он всегда плоский, ирония — навязчива и натянута, сатира — криклива и однобока.
Литературные догматики хорошо видны в начале развития русской литературы. Люди эти тоже внесли в нее свой вклад, и нельзя сказать, чтобы они были принципиально лицемерны или у них отсутствовал талант. Но они поставлены историей литературы, да и историей вообще – на свои места, и не более того.
Вспоминаются слова Янковского-Мюнхгаузена: "Умное лицо – еще не признак ума. Сколько глупостей на свете делается именно с этим выражением лица!"
Там, кстати, по тексту сценария идет — "серьезное лицо". Но сказанное так, как в фильме — по-моему, лучше. Не ум, а умное выражение лица.
Не будем и мы смеяться над догматиками. Но нам стоит постараться быть философами.
Что касается людей интеллектуально необразованных, и при этом «исповедующих» догматический уклад, то в общемировом масштабе происходит вот что. Не обремененные ни достаточными знаниями, ни стремлением направить свою деятельность ни на познание, ни на самопознание, огромные массы людей обрели невиданную коммуникативность и получили доступ к информации и различным современным благам. Как же они используют эти возможности? да мы все видим, как — лишь для реализации своих весьма обычных желаний. Не приходится рассуждать ни об идеях, ни о высокоуровневых чувственно-мыслительных комплексах – только удовлетворение, только увеличение количества благ. Или, соответственно, их эквивалента – это деньги; «лавэ», «бабки». При этом – овладение компьютерной техникой, скоростным управлением информацией. Вот такое многомиллиардное «интеллектуальное быдло» в ближайшей перспективе. Инстинкты и примитивные желания «остаются на месте». И кто опаснее – обезьяна с гранатой или обезьяна в компьютерной сети? радиус действия-то побольше будет. И в условиях полного уравнивания, секуляризации духовных ценностей, исчезновения аристократии — духовная элита нивелируется до общеупотребительного уровня; она тонет в потоке информации, она теряет силу голоса, ее никто не слушает, ей становится быть не модно. На ней не заработаешь – и молодое поколение не считает философию нужным занятием.
Вообще, если честно — философия "профессиональная" сама себя компрометирует. Если заниматься философией как профессией, ради благ земных — тогда и появляются "гильдии" "профессиональных философов". Есть такое, конечно — слаб человек. (Одна "марксистско-ленинская философия" чего стоит. И, кстати, русская и российская философия отравлены этим уродливым явлением мысли на долгий и долгий срок, — подобно алкогольному разгульному буйству и последующей абстиненции. Вот в ней сейчас и находится вся российская общественная и научно — образовательная рутина.)
Тем более, что вся философия — это так или иначе субъективное представление о реальности. И хорошо, когда не спекулятивное.
Со временем в истории все становится на свои места. Ничто не ново под солнцем; время стачивает в пыль слабое и старое, оставляя монолиты. Модные увлечения проходят. (А иногда и так клюнет жареный петух, что ох как больно и понятно становится…) Забытые и непризнанные мысли находят своих почитателей и продолжателей, и статуи пророков получают свои места в новых храмах. Стало ли труднее пробиться мысли «наверх», лечь кирпичом в интеллектуальное строение понимания устройства мира? С одной стороны, труднее, поскольку сложнее раскопать действительно ценную мысль, идею среди мусора, произведенного «интеллектуальным планктоном». С другой стороны, легче, поскольку сейчас каждый может ее опубликовать. Наверное, самое правильное сейчас для философа – пользоваться этой возможностью, и публиковаться, доводить мысли и идеи до тех, кто способен их воспринять. «Имеющий вместить да вместит». И, не поддаваясь «общим тенденциям», просто заниматься своим делом – мыслить.