ДЕНЬ ВОСПОМИНАНИЙ
Ночь в Афинах в этот день была прохладной – с вечера прошел небольшой дождь. Но к утру тучи разогнал легкий ветерок с гор, появилось солнце, и часам к десяти, как обычно, навалилась духота, и лучше бы в такое время никуда не торопиться. Никто никуда и не спешил – ни тюремный привратник, молча отворивший тяжелые двери Ксантиппе, пришедшей с ребенком на руках, ни кузнец, расковывавший Сократа довольно долго и болезненно, ни сам Сократ, ожидающий друзей в свой последний день.
Сократ сидел на грубом каменном ложе, застеленном соломой и покрытом старыми истрепанными шкурами. Он растирал болевшую ногу, которая сильно беспокоила его ночами. Теперь, без оков, было куда легче. Но вши эти – ну жалко вам потратиться на сено и новые шкуры, что ли? Несколько драхм не спасут и не ухудшат афинские законы – да одна эта сегодняшняя церемония стоит в несколько раз дороже.
- Входите, — услышал Сократ голос тюремщика снаружи.
Негромко разговаривая, вошло человек двадцать друзей. Сократ улыбнулся, увидев Менексена, Федона и остальных. Пришли и совсем незнакомые, по виду не афиняне. Ну, что ж, посмотрите, послушайте… Ксантиппа, увидев возможных собеседников, вскочила и заголосила, как в театре:
- Ой, Сократ, Сократ, в последний раз ты наговоришься!…
Сократ покачал головой, опустил ногу на пол и сказал: — Критон, скажи своим, пусть кто-нибудь уведет домой женщину.
Когда вопли Ксантиппы удалились вместе с провожавшим ее рабом Критона, Сократ уже, широко улыбаясь, рассуждал с друзьями о том, что оковы доставляют приятность тем, что их иногда снимают. Но прошло довольно много времени, прежде чем ему удалось повести беседу так, чтобы они забыли, зачем они сюда пришли сегодня. Друзья переживали о нем, и ему приходилось поворачивать беседу то так, то эдак – то о бессмертных богах, то о судьбе философа и его принципах, то о душе, уме и теле. У него давно был приготовлен софизм о смерти; он хорошо смотрелся, но по сути своей был шуточный и не мог успокоить самого Сократа. Мол, если мы есть, то смерти нет, а когда наступает смерть – нас уже нет, и поэтому ничего нет в ней страшного. К этому он и сводил так или иначе все беседы сегодняшнего дня. Друзья отвлекались, начинали спорить друг с другом – и забывали самое главное; а ему было страшно перед неизбежным. И жалко, что нет Платона; друзья сказали ему, что Платон болен, а он понимал, почему тот не нашел сил прийти сегодня – ведь он хорошо знал Платона, и представлял себе, что ему чувствовалось.
Да, всё это действо было несправедливым. Но, проводя свой последний день, он боролся с этой несправедливостью, и всем показывал, как должен встречать ее истинный философ. Что жизнь? Жизнь – это не только время, отведенное тебе для пребывания на земле; жизнь – это то, что только и можно узнать в полной мере вместе со смертью. А что там дальше – это можно только предполагать, но и принять это тоже необходимо. Его и пугала и увлекала эта неизвестность. — А главное, думал Сократ – ну как я мог иначе поступить? Я сам себя готовил к этому. И пусть мои мысли не принимают сейчас – я знаю, примут после. Так или иначе; со мной или без меня, мои или уже не мои. Если что-то подсказало мне, что так я должен поступить – значит, это не случайно. Боги, скоро вы примете меня… Или кто там есть?…
Он говорил долго и добродушно. Жаркий день проходил незаметно. Было приятно, что друзья не только слушали его, но и сами рассуждали; я всё же оставил им что-то полезное, — думал Сократ. — Всё-таки то, что в Афинах есть такие, как Платон, Критон, Алкивиад, – это и моя заслуга.
В конце беседы он привел рассуждения к четным и нечетным числам, от них перешел к неуничтожимости души и в очередной раз убедил всех, что душа бессмертна. Это было уже легко – ведь разговор шел несколько часов, и кое-кто из слушателей даже прикорнул, привалившись головой к грубым каменным плитам. Он упомянул своего любимого даймония; ну, теперь-то он увидит, что скрывалось за его повелениями… В заключение он прибавил несколько общепринятых фантазий о том, что там будет, в загробной жизни. Ну, всё; вас всех ждут завтрашние дела, — подумал он; а я уже скоро встречусь с неизвестным. День клонился к закату, стало легче дышаться, и пора…
- И пора уже, друзья мои, мне помыться перед дорогой – сказал всем Сократ, выпрямившись и положив ладони на колени. — Да и женщинам будет проще – им не нужно будет обмывать меня.
Он пошел внутрь тюремного здания, где была комната для мытья, и мылся долго и с удовольствием. — Наконец я избавился от этих назойливых тюремных вшей, — думал он; легче и спокойней будет уходить в другой мир. Он отдал сопровождавшему его Критону несколько распоряжений насчет жены и детей, а тюремщика попросил приготовить яд, если его еще не приготовили. Выйдя опять к друзьям и родственникам, он терпеливо вынес все положенные стенания и крики, простился с женщинами и детьми и отослал их. Чашу с ядом уже принесли. Он взял ее в руки, посмотрел на друзей и легко выпил до дна.
- Ну что же вы кричите, неразумные? – сказал он, поставив чашу. – Судьба благородного человека – умирать в молчании. Давайте же теперь помолчите, а я расскажу вам, что я чувствую.
Он немного походил, чтобы яд разошелся по телу (так советовал ему тюремщик), после этого лег на спину и стал рассказывать.
Сначала стало холодно ступням, затем все выше и выше. Колени, бедра… Он спокойно говорил об этом друзьям. Немного тошнило, но тошнота проходила вместе с тем, как холод поднимался выше, к животу. И вот сознание стало покидать его. Он замолчал и стал вспоминать свою жизнь. Вот детство, войны, раны… любимые ученики… беседы с друзьями… сознание уходило быстрее, чем хотелось бы. Ну, что ж, к чему укрываться? от этого холода не спрятаться, он не снаружи, а изнутри. Момент ухода приближался, и он откинул покрывало. Да, вот еще, вспомнил… еще одну шутку напоследок, как обещал… Выздоравливающий приносит жертву богу врачевания – так пусть они запомнят, что я отношусь к этому, как к возвращению к жизни…
Он слегка повернул голову и сказал:
- Критон, не забудьте отдать Асклепию петуха.
Как после затянувшегося пира, когда слегка нехорошо и клонит ко сну, и жалко, что веселье заканчивается… Хотелось повернуться к ним в последний раз – но даже если бы он решил сделать это – он уже не мог. Ну, вот сейчас я встречусь…
И в который раз, как обычно, он встретился с действительностью. В ней не было ни тошноты, ни тюрьмы, ни друзей. Коммуникация 2112Т46А1284, вариант 6. Просьба личного контакта. Сократ немного помолчал и сказал:
- Деметриос (он знал, что ему было приятно, когда он так его называл) – вот сейчас в целом похоже. То есть, не совсем, но похоже. Для тебя лучшего и не надо бы – хоть я и знаю, что ты все равно продолжишь. Но на моем месте ты выглядел бы достойно. Одежды, обстановка – это уж, как обычно, — вы все знаете почти в совершенстве. Замечания есть кое-какие, но ты сам во всем разберешься. Насчет даймония – это не совсем так, тебе надо бы погостить у нас год-другой, у тех и других, если найдешь время.
Он улыбнулся и добавил:
- Я, конечно, понимаю выдающееся достижение ваших времен – избавление от паразитов. Но все-таки вшей можно было бы и поменьше. Не гордитесь особенно. Твои предшественники постарше обычно не уделяют внимания таким подробностям.
* * *
Ранним апрельским утром замкомэска 26 истребительного авиаполка капитан Дмитрий Скуратов вернулся на свой аэродром из разведывательного полета. Они с ведомым летали в Крым через пролив, и полет был нормальным, без особенностей. Им удалось неожиданно для немцев выскочить из облаков, заснять позиции и увернуться от огня зениток. По дороге туда и обратно они не встретили ни одного самолета – все как будто сговорились сегодня утром заниматься своим делом, не встречаясь в воздухе. Весной сорок четвертого года встретить немца уже было делом нечастым, не то что год назад — летали спокойно, уверенно. На боку «аэрокобры» Скуратова аккуратной полоской были нарисованы восемь красных звездочек – были и еще, но ладно, — уж сколько записали… Летал он на этом самолете уже довольно давно; самолет был заслуженный и заштопанный, и Скуратов как раз собирался пересаживаться на новый. Тем более, что он чувствовал, что тянет его «кобра» уже не так уверенно, как раньше – моторесурс подходил к концу. Сегодня пришлось повертеться, не жалея машины, вот оно и заметно стало. Но пару раз можно было еще слетать – ну, лучше не на охоту, конечно, а на что-нибудь поспокойнее – а завтра он уже готовился ехать в тыловой полк за новой машинкой.
Скуратов и Гриценко аккуратно приземлились на полосу, подрулили к укрытиям, заглушили моторы. Вылезли из кабин с довольными улыбками, по-хозяйски хлопнув дверцами, постояли у самолетов, обсуждая подробности. Со стороны это смотрелось так: двое людей в комбинезонах, плавно раскачиваясь, водят руками, а ладони сложены лодочками. Вокруг самолетов засуетились техники, а летчики закурили и не спеша пошли в направлении штаба.
На пыльном аэродроме самолетов было мало – все куда-то уже разлетелись, и была привычная организованная суета – таскали ящики, тарахтел заправщик, а с оставшихся на аэродроме «кобр» стаскивали чехлы – вот и им нашлось сегодня дело, явно скучать не будем сегодня…
В штабе его встретил командир эскадрильи и с порога, едва выслушав рапорт, нервно сказал:
- Сократыч, все понятно. Не расслабляйся. В девять тридцать вылетишь на сопровождение «пешек» сто семнадцатого. Ты там чего сегодня запечатлел в районе Краснокаменки? Туда и полетите утюжить, место знакомое. Звено и пара. Ты с Грицем, Бондаренко с Кулагиным и новенькие. Я, как ты знаешь, за комполка, поэтому вам помочь не могу. Задание ясно?
- Чего-о? Это что это за сопровождение такое? Девок в клуб на танцы сопровождать? Остальные где?
- Остальные ушли со штурмовиками. В ремонте восемь единиц, не знаешь, что ли? Мы тут одни как будто – каждой бочке затычка. Я сказал им, что мало нас на весь пролив, и есть другие эскадрильи – так они чуть не по матери. Обязаны, мол, мы вас предупреждали…
- А они предупреждали?
- Да нет же, чёрт их!.. И не первый раз уже, — ну ты же штабных знаешь. Сейчас опять вызвали на связь, «пешки» уже через полчаса в воздухе будут.
- Ну ты даешь, Сергеич… А если с «фоккерами» встретимся? А у меня движок затыкается что-то – я могу не вытянуть на вертикалях. Сказал бы, пусть девятый сопровождает – почему всё мы да мы? За самолетами съездить некогда.
- Давай не спорь, приказ надо выполнить. Все остальное я потом им скажу, а сейчас надо лететь. Хочешь, мой самолет возьми, он готовый.
- Ладно, на своем слетаю. Дурная примета, и нечего тут меняться попусту… Обойдемся, может.
- Может. Три дня уж как никого не встречаем. Плюнь три раза, и лети.
Скуратов и плюнул со злости, когда вышел за порог. Идущему навстречу с папироской ведомому Гриценко сказал:
- Гриц, ты ремень-то подзатяни. Летим опять, на сопровождение пикировщиков. И давай повнимательней. Что-то я сегодня сомневаюсь…
- Командир, сомневаться не надо. Не зря тебя Сократом прозвали – разберемся со всеми сомнениями…
Когда они взлетели, Скуратов сразу почувствовал неладное – его «кобра» не добирала оборотов. Вот дурень, — ругал он себя, — и дурацкие твои приметы; надо было на командирском лететь. Но было уже поздно. Они шли на трех с половиной тысячах, десятка пикировщиков тянулась чуть ниже, а небо, как назло, было предательски ясным, и их было видно отовсюду, особенно на фоне темной воды Керченского пролива. А чуть впереди и выше, примерно на пяти-шести тысячах, были редкие красивые грядки облаков, и если где-то среди них шастали немецкие истребители, то вся надежда была на то, что они первые увидят их, потому что они шли со стороны солнца. И на то, что немцев будет мало, тоже была надежда – все-таки это не сорок третий, и они уже не летали по нескольку эскадрилий разом.
Они перелетели пролив, и справа были видны азовские отмели, и «пешки» уже потихоньку начали забирать над темно-желтой степью влево, чтобы выйти к Краснокаменке. Но как раз в этот момент сверху посыпались четыре… шесть… восемь «мессеров» — именно оттуда, из заоблачной красоты. Группа Скуратова стала расходиться веером навстречу, но он не успевал, не успевал… Мотор выдавливал из себя последние силы. Бондаренко он отправил выше – тот завязался с двумя; молодые пареньки были рядом, но «мессеры» организованно разделились, и четверо из них заходили ближе к его паре. Как по заказу, подумал он – да и опытные, суки – видят, кто послабее крутится… Он тянул самолет повыше; и сзади, он видел, зигзагами метался Гриц, прикрывая ему хвост – но пара «мессеров», сделав полукруг, уже зашла к нему слева. Сейчас завалят и прорвутся, гады; бомбардировщики бросать было нельзя, и нельзя было выйти из боя, круто спикировав к земле. Эх, черти; даже боезапас не начну, — мелькнула обидная мысль в голове, а руки изо всех сил тянули штурвал на себя, и двигатель гудел надсадно, неуверенно. Может, удастся, я увернусь еще… и в тот самый миг, как очередь из пушки неслась ему в борт, он уже знал это и чувствовал ее всем своим живым существом, и резко крутанул самолет – но пара снарядов вскользь рубанула по мотору и где-то совсем рядом. Удар был не звонким, а каким-то тупым; боли он почти не почувствовал; выброс пламени и дыма – и в лицо забило ледяным прессованным воздухом – это было разбито боковое стекло. Гриц что-то орал ему по радиосвязи, но он не мог разобрать, и всю левую половину его тела как будто заливало горячим кипятком.
Эх, чёрт, ну как же все просто!.. Двигатель остановился, и «кобра» вначале зависла в воздухе, а потом, вертясь как кленовое семечко, понеслась к сухой весенней крымской земле. Свист ветра в дырявой кабине, наступающая горячая боль. Левая половина тела не работала. Он кое-как отстегнул ремни и сбросил правую дверь; надо было упереться руками и ногами и как следует оттолкнуться, но он никак не мог этого сделать, левая нога не работала . Скорость падения росла, самолет в плоском штопоре бросало и раскачивало; желто-серая степь вращалась вокруг, налетая с разных сторон и приближаясь к нему. С огромным трудом, выбрав момент, он выполз из кабины, упираясь здоровой ногой и цепляясь за что попало – и его выдернуло тугим кипящим воздухом, развернуло, протащило по фюзеляжу и ударило спиной о стабилизатор.
Всё. Пронзительная боль взорвалась в нем, но он не потерял сознание. Он слышал мгновенно налетевшую тишину, среди которой, удаляясь, едва звенели на разные тона самолетные моторы. Только свист ветра становился все сильней. Он еще видел сквозь мутную пелену — небо, синее небо, красивые белые облака, они кружились вместе с ним и уходили все выше… дальше… Земли он не видел — он падал вверх лицом, и его вращало по кругу, как покинутый им самолет, который тоже где-то рядом доживал свои последние секунды. Он не мог пошевелить ни одним мускулом. Пронизывающий душу ужас, смешанный с болью…
Господи, есть же что-то там, может быть…
- Не бойся, Дмитрий. Есть, — вдруг ответил ему знакомый голос, которого он никогда раньше не слышал.
У Скуратова было немного времени – секунд четырнадцать. Но за это время он успел увидеть все – и свою семью в родном городишке в Донбассе, и товарищей по эскадрилье, сидящих без него за большим столом, и подрастающих детей, и внуков… как внуков?.. Он не мог понять, как это все возможно; но он, как будто с огромной высоты, видел какой-то новый Крым, в который он все собирался до войны поехать с семьей отдохнуть, но все не получалось — белые поселки у побережья, кораблики у желтых пляжей; каких-то новых людей, новые автомобили, самолеты… Он знал, что все это будет после его смерти – но почему-то не знал, как его похоронят; — да и не надо, подумал он; он понял, что ничего еще не кончается. И он увидел – что его старший внук, которого тоже звали Дмитрием, стоял в весенней керченской степи и махал ему рукой. Степь была уже зеленой, майской, и везде вокруг росли тюльпаны.
И, кроме того, ему еще повезло – в конце падения его все-таки развернуло лицом вниз, и он на миг увидел прямо перед собой налетающую на него землю. Наверное, и здесь они тоже вырастут, — было его последней мыслью.
До того момента, когда он коснулся степной земли, на его лице была улыбка.
* * *
В две тысячи четвертом году в северный город Ковдинск наконец-то пришло счастье. Счастье называлось «Севрос-Инвест», принадлежало оно олигарху Бердянскому и компании «Истфорест Лтд» – известной мировой фирме по производству целлюлозно-бумажной продукции. С самого начала смутных времен местный бумажный комбинат перепродавался за бесценок из рук в руки всяческими деятелями различных партий, финансовых групп, а также более мелкими проходимцами, — такими, как, например, неудавшийся местный кандидат в губернаторы Геннадий Рогатин – в миру бывший криминальный авторитет Гена Глазатый, пару лет назад отправившийся по привычным и знакомым местам отдыха. После него развалившийся и разворованный вконец комбинат был приобретен госкомпанией «Лесбумэкспорт», а потом передан в управление Бердянскому, который сразу заявил, что, как истинный патриот, он готов практически бесплатно возрождать отечественную бумажную промышленность и именно в этом видит свое призвание. Другими призваниями у него, как и у всех олигархов, были коллекционирование яхт и самолетов и массовая скупка игроков для футбольной команды английской премьер-лиги. Ну, а какая русско-бердянская душа не любит английский футбол?..
Ко времени этих событий в Ковдинске оставалось уже очень мало жителей, и почти совсем не было собак и кошек. Стоящие рядом больница и кинотеатр, построенные в восьмидесятых, смотрелись одинаково – через полуразвалившиеся проемы без оконных рам были видны молодые березки, росшие на площадке, когда-то бывшей детским городком. По улицам, покрытым старым растрескавшемся асфальтом, шатаясь, бродили в разных направлениях плохо одетые люди. Ближайшие окрестности города, представлявшие собой выпиленные лесосеки, были изборождены во всех направлениях следами лесовозов, завалены кучами мусора и сгнившими штабелями невывезенных бревен. Ковдинский район глядел в космос ландшафтом, напоминающим район падения Тунгусского метеорита; но подальше в округе, километрах в тридцати-сорока от города, среди множества речек и болот еще пестрились острова недопиленного леса. Ими-то и предстояло заниматься новому персоналу комбината, набранному новым руководством по интернету на конкурсной основе. Кое-что стало меняться — в городе появились автобусы, отремонтировали гостиницу и более-менее привели в порядок центр; к зданию управления комбината постоянно подъезжали новые автомобили, а сам комбинат вообще завыделывался красавчиком: обряженный в новое одеяние из пластиковой облицовочной плитки, он так и засверкал синим и красным, занявшись привычным делом – украшать небо двумя хвостами клубящегося седого дыма. Одели и рабочих в красивые сине-красные комбинезоны; народ приободрился, появилось много новых приезжих лиц. Кто сумел выжить здесь в эти годы и сохранить человеческое лицо, к тем вернулась надежда; но даже и те, кто частично утратил возможность «думать мысли» и внятно их выражать, — стали выглядеть как-то посвежее. Живуч, живуч бывший советский человек – только появляется какая-нибудь перспективка, он уже, глядишь, начинает что-то строить из утащенного откуда-то барахла, меняет старую машину на менее старую, начинает рассуждать о политике и даже, гордо приосанясь, пытается выбрать в знакомом ларьке водку «покачественнее».
Дмитрий Петушков уже почти год был заместителем генерального директора комбината, и, поскольку сам директор не особенно разбирался в тонкостях производства, ему приходилось заниматься всеми текущими проблемами. Собственно говоря, генеральный и бывал-то в Ковдинске раза два в месяц наездами, а остальное время болтался в Москве или где-нибудь на Кипре, в Канаде или в Англии — своей исторической родине. По происхождению он был индиец, получал зарплату в четыре раза большую, чем Дмитрий, и по существу был на комбинате наблюдателем от хозяев и распорядителем денежных средств. На все предложения Дмитрия по улучшению работы комбината, закупок оборудования и реализации прочих важных дел он радостно улыбался, кивал головой, произносил довольно правильные русские фразы, но денег не давал, и все вопросы приходилось решать самостоятельно, путем всяких экономий и списаний. Зато Амит Шри Бамаг сам лично отчитывался перед руководством за прибыль, которая неуклонно росла от квартала к кварталу. Да и чего бы ей было не расти – с нуля-то? а бумагу и картон всегда возьмут по нужной цене. Дмитрий особенно не переживал по поводу дальнейших перспектив – его задачей было продержаться на предприятии пару лет, а там можно было потребовать повышения зарплаты или перейти в другую компанию – с такой репутацией уже можно было. Он был голодным до работы, потому что до того, как его взяли в «Севрос», он много лет перебивался на различных полудиректорских должностях то в транспортной фирме, то на велосипедной фабрике, то на мукомольном комбинате и морально устал от этой неопределенности. Пятнадцать лет назад он закончил лесотехнический институт, работал на производстве года три, а потом занялся бизнесом, как и вся страна – прошел обучение в финансовой академии за кое-какую плату и, вооруженный удостоверением этой академии и свойственной «переходному поколению» наглостью, начал свой путь с помощника менеджера по персоналу в достаточно известной фирме. С тех пор он уже перебрал фирм пять, уходя из очередной, когда заедало до состояния «больше не могу это видеть» — таков обычный крестный путь современного ново-российского «манагера». Но при этом дело свое он делал ответственно, резюме его выглядело достойно, и он не выбивался из колеи. В «Севросе» его больше всего привлекала работа вдали от столицы, ибо жить в упомянутой становилось все тяжелей – нечем было дышать, негде ездить на машине, да и с друзьями общаться стало все сложнее – «бизнес крепчал», а возраст подпирал, и все меньше времени оставалось на эти встречи. В Ковдинске дышалось легко — в дни, когда ветер дул от города к комбинату; ездить было особенно некуда, а проблема дружеского общения решалась сама собой за отсутствием такового. Да и интернет-то на что? сиди допоздна в кабинете, переписывайся по аське и мейлу, когда начальник не дергает. Еще Дмитрий увлекался историей античной философии и даже написал пару статеек на сайт по этой теме, вызвавших оживленную дискуссию на форуме.
Кроме кабинетной работы Дмитрий, поскольку он фактически исполнял все дела генерального директора, — ходил по цехам, складам, очистным сооружениям, мотался на служебном «уазике» по лесозаготовкам, ездил в райцентр по всяким нудным организационным вопросам, которые никак не могли решаться без юриста, бесконечных посещений кабинетов и ценных подарков (понятное дело, последним предпочитаются наличные). Наслаивалось все больше отложенных вопросов, обещанных мелкими чиновниками и невыполненных ими решений, каких-то мелких штрафов, административных исков. Чиновники были одинаково некомпетентны и неинтересны, целью подавляющего большинства из них было хоть что-нибудь вытянуть себе из процветающего, по их мнению, предприятия. С каждым днем это все больше угнетало; Дмитрий все чаще подумывал о перемене места работы, но пока не было времени на эти раздумья, да и в целом было все еще довольно интересно работать здесь. Он знал, сколько денег от предприятия идет в бюджет города, занимался положенными отчислениями на благоустройство, видел, как благодаря его стараниям жизнь налаживается, улицы города становятся чище, а лица – веселее, как оживают другие предприятия, как в город начинают возвращаться беглые ковдинцы и приезжают переселенцы из бывших братских республик. Его уже начали понемногу оценивать местные жители; с ним здоровались не как с обычным начальником – настороженно-обязательно, а скорее так, как он в свое время здоровался с хорошими институтскими преподавателями. И это значило гораздо больше, чем приглашения местных руководителей на городские праздники и дни рождения. Вообще, именно это и нравилось ему в его деятельности, и отличало ее от обычной офисной рутины, которую сейчас с большим трудом можно назвать нормальной человеческой жизнью.
У Дмитрия была подруга Аленка, с которой он познакомился три года назад. Аленка была веселая, темноглазая и длинноногая. В прошлом году она потеряла работу – такую же менеджерско-секретарскую, как и у всех красивых молодых девушек; и потеряла она ее таким же образом, как бывает у них, когда сально-облизывающийся шеф приглашает «после работы», а они не соглашаются. Она приезжала к Дмитрию в Ковдинск три раза, но каждый раз не выдерживала больше двадцати дней. Дмитрий пытался придумать, чем бы ее здесь занять; но у Аленки было музыкальное образование, а с этим в Ковдинске было не развернуться; попытка как-то влиться в ковдинскую жизнь с музыкальным образованием была бы абсурдной. Даже в местной школе у тридцатилетнего пианино были выбиты клавиши, а до прошлого года имелся аккордеон, но его порвали, прямо как в анекдоте про похороны тёщи. Дмитрий придумал им совместное занятие – он учил Аленку водить машину. В выходные дни они катались на «уазике» по лесным просекам; дорог-то особенно и не было в окрестностях.
Сегодняшним осенним утром они, ехали по заброшенной лесовозной колее, и «уазик» гудел и громыхал, переваливалась через залитые водой ямы. Был конец сентября, к середине дня погода была солнечной и теплой, и вокруг золотились березки и лиственницы. Аленка сидела за рулем, а Дмитрий на правом сиденье, командуя, в общем-то, ее уже вполне осмысленными шоферскими действиями. Настроение у Дмитрия было неважным – вчера вечером они долго спорили о дальнейшей жизни, и сегодня с утра в воскресенье опять началась все та же тема. Аленке хотелось, чтобы он заинтересовался работой в Москве и потихоньку начинал завязывать с этой «сибирской ссылкой», — Дмитрий считал, что пока что рано, и в любом случае нужно подзаработать денег и авторитета. На московскую квартиру не хватало категорически, а здесь еще, несмотря на рост столичных цен, сохранялась некая надежда на повышения, премии и бонусы. В итоге они слегка поругались, после того как Ковдинск был назван черной дырой, затягивающей в себя время и жизнь. Мириться полностью не хотелось, потому что нельзя было сказать, что Аленка была неправа; он и сам все понимал. Поэтому он и ждал, пока «уазик» начнет застревать – тогда он сядет за руль, и они долго будут разворачиваться в обратную сторону, а пока будут возиться с топором и с лопатой – вот и повод для смены темы разговора; а там и вечер скоро, а завтра в пять утра подъем на работу, и некогда уже об этом рассуждать… И еще его уже минут двадцать назад заинтересовали свежие, кажется «зиловские», следы на просеке. Он уже два месяца поднимал тему об экономии бензина, который безбожно воровали водители лесовозов, и Дмитрий знал, каким образом, — и похоже, что сегодня, в выходной, когда все знают, что начальника не должно быть на лесоповалах, они тут и ездили по этим или другим каким-то левым делам. Ладно, думал он, — сейчас найду лужу бензина, а завтра сразу же после утреннего совещания узнаю, чья была бригада и потребую графики заправщиков – и тогда держитесь, всем премия минус пятьдесят, и уволю сразу пару человек. И иначе было нельзя, иными способами здесь ничего нельзя было наладить.
Дорога стала немного лучше и пошла немного под уклон и с поворотом. И когда они с Аленкой выехали на большую поляну с кучами веток и торчащими пеньками, Дмитрий увидел стоящие бок о бок два «зила» — незагруженный лесовоз и заправщик, с открытой крышкой цистерны. Водители были чуть ближе, метрах в двадцати, смотрели на них, и один из них стоял, немного расставив ноги и отведя правый локоть в сторону.
У Дмитрия одновременно похолодели руки и ноги, и внутри стало – как-то и легко и дрожаще. Ситуация означала следующее.
Водители машин услышали «уазик» гораздо раньше, чем он появился на поляне, и уже решили, что делать. Сваливать с поляны, им, видимо, было поздно – дело было в разгаре. В городе Ковдинске, с давних времен центре ссыльного края, посидеть хоть пару раз было наследственной традицией; среди рабочего персонала было две трети сидевших, и при личной встрече в лесу тут не церемонились. Обоих водителей Дмитрий знал, на заправщика Бондыря глаз положил давно и уволил бы его даже при косвенных доказательствах участия в сливе бензина; а тут прямо с поличным… Решение было принято, Бондырь целился из двустволки прямо в лобовое стекло «уазика», а водитель лесовоза Баланенко стоял немного дальше, тупо округлив глаза и зачем-то держа в руках свою грязную кепку. Развернуться с ходу не успел бы и Дмитрий – а Аленка в каком-то оцепенении, впившись руками в руль и что-то тихо спрашивая, еще проехала метров десять, плавно тормозя, и остановилась еще, еще ближе…
Уже не умом, а каким-то расчетливо-звериным чутьем Дмитрий понимал, что у них есть еще, ну, несколько процентов вероятности уехать отсюда. Нет смысла сидеть в машине, закрывать собой Аленку, или высовываться из окна, кричать, что «все равно найдут» и прочую ерунду. Не найдут. И не понимают здесь слов, только взгляды и интонации. В любом случае нужно постараться выйти из машины и посмотреть в глаза. Может быть, двоих они не посмеют. Обязательно нужно назвать по фамилии, обматерить, уверенным, твердым голосом, вначале сказав про «мокруху», потом про то, что никто никого не видел, и до свиданья. Если успею… процентов пять, наверное, не больше… проститься не успеем… И он, преодолевая дрожь в руках, нащупал ручку двери.
Но уже до этого Бондырь быстро опустил ружье, повернулся боком и стал прятать его под грязным плащом – с чего бы это? Баланенко, раскрыв рот, повел головой куда-то в сторону и вверх. Дмитрий, поскольку он был в машине, услышал звук позже – неужели? пролетал вертолет! Старенький «Ми-два», пожарной охраны, с красной полосой и закопченными бортами, вылетел на поляну.
Над поляной вертолет накренился, немного изменив курс – пилот смотрел в их сторону. Несколько секунд, и «Ми-два» скрылся за лесом. А вот теперь они точно не посмеют.
- А вот теперь хрен вам, — сказал Дмитрий. – Перелезай назад… быстро… — это он уже обращался к Аленке. У той заняло это секунды три, не больше. Дмитрий перепрыгнул на сиденье водителя, рванул рычаг назад… газу… вперед… треснулся днищем о пень, кажется, оторвал глушитель, но не застрял… с ревом запрыгав по пням и кочкам, разбрызгивая лужи, понесся назад, по раздолбанной лесовозами дороге, среди золотых лиственниц. Аленка, одной рукой пытаясь схватиться за подпрыгивающее сиденье, другой закрывая голову, ударяясь о крышу «уазика», с ужасом, широко открыв глаза, слушала истерично-смеющегося, орущего торжествующую матерщину Дмитрия.
* * *
Ну, и откуда же мог взяться этот вертолет в благословенном ковдинском небе, когда пожарники летают на нем три раза в год по пятницам? А за каким вообще им летать в сентябре, когда пожаров почти и не бывает – сыро, и это вам не весна, когда все полыхает вокруг от любимых развлечений местных разновозрастных пироманов? Да и что, именно вот над этой просекой должен был он появиться?
Никакого вертолета в реальности и не было. Его придумал сам Дмитрий Петушков, в 3966 году, сидя в кресле коммуникатора, окруженный экранами, сенсорными панелями, трансформаторами мыслей и всеми прочими вещами, соответствующими текущей эпохе. В свой заранее запланированный очередной день воспоминаний, с этого момента он строил сценарии своей последующей жизни и наблюдал за их развитием, — уже не как вначале, переживая до слез и долгой апатии, — а спокойно, аналитически, размышляя и выстраивая варианты. У него теперь было много времени, да и время это было совершенно другое. Во-первых, время у выходцев с земли давно уже было не только земным – заселено было уже сорок шесть планет. Во-вторых, производительность человека сорокового столетия не ограничивалась деятельностью собственного природного мозга – биопроцессорный мозг позволял человеку одновременно заниматься несколькими видами деятельности, причем с несравнимо большей скоростью, чем та, которую можно было сравнить с земными временными циклами. Но для удобства ориентировки в хронологии текущая деятельность человечества все так же примерялась к земному времени, как и во время пребывания человечества на одной планете.
Фактически Дмитрий так и жил на Земле, и это право было предоставлено не всем. Его старый деревенский дом, в котором он провел детство, так и стоял на том же участке земли, что и две тысячи лет назад, и выглядел так же; единственное, что отличало окружающий пейзаж от настоящего – это то, что он всегда выглядел одинаково, только времена года менялись. То есть это была видимость пейзажа; на самом деле «за стенкой» было уже совершенно другое. Что поделать – Земля была заселена полностью, на ней оставили свои жизни сотни миллиардов, и свободных участков практически не было. Хотя и Марс с Венерой, и остальные подходящие для «телесных» планеты были не хуже – все-таки людей притягивали места их рождения и смерти. Зато под участком находился коммуникативный пункт, и вход в него находился внутри пустого гаража, в котором находились всякие памятные вещи, но не машина – автомобильным фетишизмом, в отличие от многих, Дмитрий не страдал. Здесь же находилось еще несколько пунктов его родственников, в том числе родителей и брата.
В дни воспоминаний он, как правило, одновременно вел два или три моделирования, иногда фиксировался на одном, чаще всего на своей очередной потенциально возможной жизни. То он становился генеральным директором крупного концерна, то аквалангистом-глубоководником, исследователем морской биологии; то они с Аленкой женились, венчались в церкви, то разводились со скандалом; то он возвращался в свой лесотехнический, преподавал там философию – или просто путешествовал по планете, будучи достаточно богатым человеком, благодаря своему участию в различных финансовых аферах. Он воспитывал детей, коих было то двое, то больше, — девочек и мальчиков с разными лицами, глазами; терял и находил друзей, строил дома, спорил и соглашался, был честен и нечестен, прав и неправ… Жил он тоже по-разному, и умирал тоже в разные сроки и от разных причин. И провожали его в последний путь тоже каждый раз — разные и разные люди.
В реальности они с Аленкой погибли в тот самый сентябрьский день; Бондырь уложил их двумя выстрелами – Дмитрия у открытой двери «уазика», Аленку, глумливо ухмыляясь – открыв другую дверь, в упор. Слава Богу, у него не достало инстинктов сделать с ней еще более страшное. Зато он заставил сесть Баланенко за руль «уазика» — эти вещи он знал в совершенстве, ему нужен был подельник, а не свидетель. «Уазик» они утопили под скалой в реке, ночью, нагрузив его камнями и предварительно слив бензин – и меньше вытечет, пройдет вниз по речке, и чего добру пропадать?
Это действо Дмитрий не смог досмотреть с первого раза, и с трудом осилил после, в общих чертах, не полностью. Зато он несколько раз смотрел другие фрагменты того реального времени, которое понемногу продолжалось себе после их жизней. Он наблюдал угрюмо-беспомощные, бестолковые действия милиции и службы безопасности «Севроса», их тупо-ритуальные разговоры на совместных встречах, однообразные презрительные фразы в адрес друг друга и общее стремление избавиться от «висяка», «глухаря с молодыми», имитацию поиска; вообще, всю никчемную деятельность людей, именующих себя «силовыми структурами», «органами власти», «безопасности», занимающихся организацией собственной выгоды. Они даже не искали никого среди рабочих – это было им неинтересно; они строили какие-то идиотские версии о криминальной его, Дмитрия, деятельности, предпочитая общение с администрацией района, с какими-то местными проходимцами, с которыми он якобы дружил; несколько раз вызывали в кабинеты и мучили вопросами несчастных родителей Дмитрия, а Аленкиным отказывали в приеме и разговорах по разным причинам. Брехня в местных газетах, равнодушное состояние толстячков в костюмчиках — загорелого Шри Амита и розовенького нового зама, севшего в кабинете Дмитрия…
Через полгода после этого события трое друзей Дмитрия пришли на прием к Бердянскому, выйдя на него через такого человека, которому Бердянский не мог отказать в разговоре. Они говорили недолго. Дмитрий любил смотреть, как после их ухода Бердянский минут десять сидел за столом, сняв очки и глядя куда-то вдаль своими неприятными рачьими глазами навыкате. Он несколько раз брал со стола оставленную ему большую фотографию Дмитрия и Аленки, на которой они смеялись в объектив камеры на каком-то пикнике. Потом он вызвал начальника службы безопасности российского отделения «Истфореста» и вечно улыбающегося Шри Амита, и разговаривал с ними пять минут. Первый в конце разговора покраснел и быстро вышел из кабинета, а второму Бердянский втолковывал еще минуты три, после чего тот замолчал, перестал улыбаться и, кланяясь, вышел задом, не закрыв дверь за собой.
Дмитрий знал, что это было не так просто для Бердянского, потому что, в отличие от общепринятого мнения, хозяином «Истфореста» был не он; бывший фээсбэшник и не думал, что ему могут сказать подобное, а Шри Амит не думал, что вновь почувствует себя студентом института легпрома, каковым он и был двадцать лет назад. Короче и проще говоря, Бердянский дал «отечественному смотрящему» два месяца, после чего в случае неудачи не гарантировал ему надежного будущего, а английскому подданному прямо сказал, что заплатит за все своими лично деньгами и не советует ему вмешиваться в дела, которых тот никогда не поймет.
Еще через полтора месяца «уазик» нашли и достали из реки, и в Ковдинске состоялись похороны – родные Дмитрия и Аленки решили оставить их здесь, вместе. Было много друзей, вся местная администрация, глава района и несколько тысяч местных жителей. На кладбище поставили огромный памятник. Именем Дмитрия Петушкова назвали бывшую улицу Сорокалетия Комсомола. Баланенко дали восемь лет; он сам явился в местную милицию с повинной и все рассказал – где, что и как. Не прошло и года, как он умер в колонии. На суде он был единственным обвиняемым; Бондырь куда-то внезапно пропал, его объявили в розыск, но не нашли. Родителям погибших «Севрос» открыл банковские счета, на которые перевел приличные суммы денег.
Дмитрий иногда контактировал с Бердянским – теперь тот работал в департаменте киберанализа, там он был начальником отдела математических методов и безумно любил свою нынешнюю деятельность. Как и Дмитрий, и так же, как и большинство из поколения тысяча девятисотых-двухтысячных, он предпочитал телесность, и всячески это подчеркивал, хотя непосредственно жить на Земле не стремился, часто перемещаясь на различные планеты. Сам же Дмитрий был рядовым сотрудником департамента биологического освоения; никаким руководителем он быть не хотел, потому что предпочитал тратить большую часть времени на коммуникации, погружаться в анализ реального времени, а также имел прямые выделенные контакты с тремя отделами департамента гуманитарных наук. Вообще, сейчас основным его делом было участие в планировании освоения очередных недавно открытых среднегалактических планетных систем. Туда уже добрались исследовательские аппараты, передававшие информацию по трансвременным каналам; там имелись проблемы с меняющейся гравитацией, затруднявшие устойчивое существование телесности.
Вообще, на телесности больше всех настаивали именно «двухтысячники»; люди времен как «минус триста», так и «плюс триста» от этого рубежа уже, как правило, относились к телесности более спокойно. Конечно, телесность обходилась гораздо большими энергетическими затратами, и это не раз обсуждалось на всеобщем форуме. К примеру, всей античности и тем более буддистам всех времен (а этих вообще было больше трети общего количества восстановленных) было все равно, им достаточно было виртуальных ощущений. Однако большинство философов были за телесность, и сам Сократ предпочел быть телесным, а мнение основателя эпохи осознания – это один из критериев выбора направления существования. Расчеты же показывали, что поддержание телесности пока что сдвигает последовательность преобразований максимум лет на триста-четыреста, а это никак не влияет на общую концепцию. Ни на одной из освоенных планет не предполагалось за это время никаких серьезных катаклизмов, которые нельзя было скомпенсировать.
Сократа восстановили одним из первых основателей эпохи осознания, и это оказалось неожиданно легко. В принципе, записи, приписываемые Платону, оказались достаточно упорядоченными, и на определенном этапе обратного временного перемещения удалось «достать» останки; процесс существенно упростило то, что Сократ был захоронен, а не сожжен. Вообще, Сократ оказался совсем не таким, каким он представлялся официальной философской традиции, и время жизни его было другое; да и Платон разочаровал бы академиков времен Дмитриева первого существования – но это уже отдельная история. Во всяком случае, оба они теперь были в составе управления гуманитарных перспектив. Для включения в общую деятельность Сократу потребовалось чуть больше двадцати земных лет; для человека античности это было очень быстро. К примеру, Дмитрию пришлось затратить почти тридцать, а его восстанавливали гораздо позже, и притом в его собственное время уже везде были компьютеры. Его восстановили уже к середине второго миллиарда, и это произошло благодаря Сократу, которому понравилась его статья, в которой Петушков проводил разницу между его и платоновскими мыслями. Эта статья в реальности оказала некоторое влияние на продвижение идей, связанных с процессом восстановления. Еще Дмитрий написал про Николая Федорова, а потом его мысли попали в несколько диссертаций, и со ссылкой на него; и сам восстановленный Федоров про него упомянул, – и в нем определили достаточно серьезного помощника в решении гуманитарных проблем – так оно и было, хотя по производительности Дмитрий выдавал гораздо меньше действительного нужного материала, чем от него хотели бы. Восстановить Петушкова было достаточно просто – памятник-то простоял долго; и даже улица его имени все была тоже. Потом стало проще – уже, говоря условно, лет через двести были открыты новые способы преобразования энергии, и восстановление пошло, как цепная реакция. Родителей и Аленку Дмитрий «поднял» первыми, как только дошла очередь, потом, «по мере подхода», поучаствовал в восстановлении друзей и родственников. Сейчас уже шло время двадцать седьмого миллиарда; конечно, до кельтов и франков пока еще было далеко, но даже такие личности, как Баланенко, были «на подходе». Этому предварительно насчитали шестьдесят земных лет реабилитации до нормального включения; Бондырю определили лет сто тридцать даже по ускоренным методическим программам – там явно просматривался серьезный генный дефект. С ним и не торопились пока. У Дмитрия запрашивали его мнение по срокам и обстоятельствам касательно его убийц, и он воздержался по причине сильных негативных воспоминаний – как правило, так поступало большинство из двадцатого века, в котором было очень большое количество подобных историй с разветвленными причинами, и рассмотрение, как правило, отдавалось родственникам и нейтральным экспертам. Часто в таких случаях у людей не было желания ни самостоятельно моделировать обстоятельства поступка, ни вообще лично участвовать в каком-либо моделировании этих событий. Что ж, это было понятно – при всем уровне самосознания человека сорокового столетия по земному времени, он все же так или иначе оставался человеком.
Сократу, конечно же, от Дмитрия доставалось больше, чем всем, жизнь которых он моделировал. Но Сократ ни разу не дал ему отказ ни в самом моделировании, ни даже в коммуникации. Он всегда давал отзывы на моделирование – а уж как-никак, в любое время им лично занимались тысячи «интересующихся». У него всегда и на все было время и желание. Вообще, это был удивительный человек – как в предыдущей жизни, так и в окончательной. Сам он говорил Дмитрию, что моделировал свою жизнь уже несколько тысяч раз, причем чаще всего использовал как главный фактор модуляций собственного, придуманного им самим пресловутого даймония. Это была саморегулирующаяся обратная связь, очень сложная сама по себе и все более усложняющаяся при самосовершенствовании; человек в предыдущей, конечной жизни, обычно, увлекшись подобными играми ума, повреждал свой рассудок, и в то время не было средств вернуть его в нормальное состояние. Можно было только позавидовать Сократу, зная его беспредельные фантазийные возможности. Дмитрий со временем собирался, достигнув определенного опыта в модуляциях, набраться наглости и попросить включиться в его, Сократа, моделирование – хотя бы раз или пару раз. Но для этого нужно было еще несколько лет совершенствования, причем Сократ, естественно, сам не оставался на прежнем уровне.
Что касается ранее живших родственников Дмитрия, то все они, насколько он мог проследить их генеалогию на восемнадцать-двадцать поколений назад по времени, а вперед – до самого начала эпохи восстановления, — то восстановлены были они все. Он, вместе с ними или самостоятельно, постарался, насколько это было возможно, смягчить момент их ухода из жизни. Иногда это вызывало трудности – например, пятеро его прадедов по отцовской линии так или иначе принимали участие в деятельности руководства тогдашнего государства; особенно было сложно с Петушковыми–революционерами – там было очень много задействованных людей; демонстрации, митинги, собрания, на которых присутствовало много народу; какие-то болтливые врачи и куча проходимцев у изголовья, сотоварищи, провожающие в последний путь со знаменами; вообще, все это запутанное время со сменой руководства страной и множеством прерывающихся контактов; в общем, сложно, и не всегда проходило – отказывали по причине значительных затрат энергии, приходилось разрабатывать варианты частичного смягчения. Но, например, с его дедом по материнской линии, в честь которого ему и дали его имя — капитаном Дмитрием Скуратовым, — все получилось очень легко. Он был военным летчиком во времена второй мировой, выбросился из сбитого самолета, и рядом никого не было – внедряйся как хочешь. Предложение рассматривалось комиссией всего три месяца; все было совсем просто – дед был парализован от удара о стабилизатор, от поступившей информации изменить свое положение не мог никак вообще; да даже если бы и мог – это бы ни на что бы не повлияло. Даже с единственным моментом, который мог возникнуть в этих обстоятельствах, и который иногда вызывает проблемы и существенное увеличение расхода энергии для нейтрализации последствий – улыбкой на лице умирающего — и тут не было проблем, он упал с высоты лицом вниз. Так что дед-Дима умер спокойно, и внуки помогли ему в этом. После восстановления он выразил желание идти непосредственно «по специальности» — пилотом исследовательских экспедиций, хотя внук-Дима убеждал его работать в гуманитарной сфере. Но дед ответил, что уж этим-то он всегда успеет заняться, и внук втайне с горечью подумал, что стоило бы еще пару лет подержать его на реабилитации; конечно, эта мысль была сопряжена с некоторой завистью. Пилот-исследователь все же пока еще подвергался риску потери жизни, хотя и очень незначительному – и дед, конечно же, полез туда, где был хоть какой-то риск. Собственно говоря, он все равно так или иначе был гуманитарным представителем – до сих пор отказаться от присутствия человека на исследовательском корабле не было возможности.
Дмитрия отвлек сигнал на вспомогательном экране. Коммуникация Д12 – 1019Р77А4318, вариант свободный. Просьба личного контакта. Он включил соединение.
На экране появилось веселое лицо его старого друга – Алексея Потехина.
- Привет, мыслитель! Что такой задумчивый? Опять йориков гоняешь?
- Привет. Гоняю.
- И кого сейчас?
- Себя.
- Не надоело? Ты уже сколько раз прокрутился, а все продолжаешь. Поехали лучше, на третий спутник Трансгаллии, по гелиевому морю погоняем на скутерах. Отпросись дней на пять. Ты не представляешь, как классно. Скользишь, как по зеркалу, вокруг сверкающие горы, небо черное, и наверху красная Трансгаллия с кратерами вертится… Атмосферы никакой, видимость безумная. Реальность – сто процентов, со всей техникой, кнопки сам лично нажимаешь; народу никого, жить можно в небольшом отельчике на десять человек, еда любая, климат – какой закажем…
- Леха, ты сколько прожил реально тогда?
- Ну, сто сорок шесть.
- А я до сорока не дошел, разве ты не знаешь? Представь, вариантов сколько. Тебе разве не интересно? Вон правнук Певцова триста двадцать с чем-то накрутил, а все себя моделирует, месяцами сидит. А в его время уже все спокойные были, как ангелы – умирать никто не собирался.
- А что с ним случилось? Он, кажется, геофизиком был?
- Он спрогнозировал время сдвига континентальной плиты в Атлантике, и наблюдал его на месте, из батискафа. Он с точностью до недели определил. Но их накрыло очень сильным гидроударом, и батискаф не выдержал. Теперь-то что – сиди в кресле, моделируй, умирай сколько хочешь. А тогда он, видимо, очень сильно переживал, несколько лет никак успокоиться не мог, все анализировал каждую минуту.
- Вот это интересно! а ты не забыл, что я тоже в каком-то роде был геологом? Я тоже туда хочу с ним. Не дашь путь контакта?
- Леха, я бы поостерегся давать тебе путь.
- Это почему это?
- Потому что если ты там будешь, ты каким-нибудь образом можешь взять и в реальность выйти. Для остроты ощущений, как ты говоришь, или еще зачем-то; что ты там тогда рассуждал про волю к победе и ресурсы?.. И ты эту самую континентальную плиту не туда сдвинешь. Своей волей к победе. И тогда дисциплинарный совет выяснит, кто первый тебе дал путь контакта, и моим занятием месяца на три будет отчет перед советом и поиск путей компенсации. А представляешь, сколько энергии нужно для этой компенсации? Континентальная плита — это тебе не крыша твоей баньки…
- Ты что, какая еще реальность? Ты меня за кого…. Потехин перебил Дмитрия, вытаращил глаза, но через несколько секунд до него дошло, и он задергался на экране в судорогах хохота.
- Ха-хаха-ха! Опять ты меня подловил, я никак не привыкну к твоей манере общения. Так ты путь-то дашь или нет?
- Да дал уже, посмотри внимательней. Всех, кто там был, не забудь спросить, а то влезешь без разрешения… Только они там, на семи километрах, определятся, манипуляторы выпустят – глядь, тут еще чувак сидит с волевым лицом. «Аа… эт чё за рычажок тут у вас? Прожектором покрутите, рыбок не видно…» Описаются со страху, а потом будут байки расходиться, как в двадцатом веке про пришельцев. Ты там еще не задавал тем для брехотворцев, со своей-то памятливостью?.. Попадешь когда-нибудь на дисциплинарку, походишь на лекции…
- Ладно, ладно, я запрашиваю уже. Ну все, я поехал, спасибо… Привет йорикам своим от меня, если я там где-нибудь проскакиваю!
- Ну, проскакиваешь, конечно — без тебя как же…
Все они, бывшие друзья по жизни, теперь общались почти так же, как и тогда. Теперь уж времени всем хватало. Поколение двухтысячников считалось самым веселым за всю историю. Больше всего они были похожи на античников, но по богатству и разнообразию жаргона и шуток равных им не было. Это из-за них заседания форумов всех уровней не вписывались в запланированное время из-за несерьезных замечаний, на них поступало больше всех жалоб от представителей смежных времен по причине затрагивания двухтысячниками всяческих святынь и табу, установленных в их кругах. Это они придумали выражение «йориков гонять», которое относилось к шекспировскому «Гамлету», легко переводилось на все языки и означало моделирование собственного прошлого. Они собирались толпой при возвращении восстановленного друга со словами «подъем» и «ну что, проспался наконец?», с бутылками и закуской, что особенно раздражало ранних христиан и ветхозаветников всех конфессий — те-то все делали с молитвами и церемониями, вплоть до сцен личной жизни… А с сексуальностью – тут вообще было бескрайнее поле для различных скандалов, благо в последние докомпьютерные времена эта сфера была освоена ими со всей возможной тщательностью, и для представителей предыдущих веков все это было шокирующе до высшей степени восприятия. У двухтысячников сексуальность и шутки, граничащие с оскорблением, были общеупотребительным явлением, и на них постоянно поступали жалобы – но сделать было ничего невозможно, ибо на всех разбирательствах ответ был один: не нравится – не подключайтесь; сами же они никогда не нарушали норм общественного кодекса морали, умело не выводя спорные темы за рамки своего круга. Вообще, они были любимыми еnfantes terribles всех наблюдательных советов, и к ним очень редко применяли санкции – а что поделать, это было самое развитое живое поколение, уникальный объект наблюдений; дальше уже шло вживление искусственных процессоров; по высказыванию двухтысячников, «зоопарк заканчивался».
Дмитрий посидел еще немного, переключаясь от очередных вариантов своего и чужого виртуального бытия. Сегодня он не тратил время на еду, отдых и сон – на самом деле все это было ритуалами, практически не имевшими энергетического смысла – просто многим «телесным» было психологически комфортно жить внешней земной жизнью.
День воспоминаний заканчивался. Через час Дмитрий должен был выйти на связь для участия в форуме по освоению. Но сожаления от того, что его отрывают от любимого занятия, он не испытывал. Свои чувства и эмоции современный человек регулировал по мере необходимости – да и времени, как уже упоминалось, было впереди сколько угодно. Ну, конечно, при условии, если все будет нормально…
* * *
Ну, а как же не нормально – думал Дмитрий через двенадцать с половиной миллионов лет. Вот я, и вот я, в новом образе и качестве. И все «нормально», все, как и предполагалось — и будет нормально. Вот тогда бы, в той самой первой реальности, всем нам такую уверенность.
Говоря понятиями того времени, никакого Дмитрия Петушкова теперь и не было. Был общий кибермозг, составными частями которого являлись и он, и Сократ, и Аленка, и капитан Дмитрий Скуратов, и все его друзья, и миллиарды других людей, когда-то существовавших в человеческих образах, соответствующих определенным временам. Теперь все они были совсем другим, однако это не мешало им ощущать себя, как им хотелось – в том образе и времени, как им желалось в разные моменты.
Переход от 3966 года через двенадцать с половиной миллионов лет совершено не был заметен для Петушкова прошедшего времени. Тот, существующий физически в телесной форме, не имел и подобия возможности такого охвата времени и пространства. Ему тогда и не полагалось знать о своем будущем более, чем это было разрешено в тот период времени – зато будущий «супер-Петушков», «транс-Петушков» располагал всем прошедшим временем полностью, а временем будущим владел в несравнимо большем объеме, как и остальные люди. Когда очередное время пришло, Петушкову пришлось распрощаться с телесностью, Землей и всем, что связывало его с первым, земным существованием – да и не было теперь в этом необходимости. Объективно Земля изменялась, как физический объект; — она должна была вначале остыть, несколько раз поменять магнитные полюсы, затем поглотиться Солнцем, разросшимся до размеров «красного гиганта», затем Солнечная система трансформировалась в другой вид материи (в свое время это называлось уходом в «черную дыру»), а человечеством давно уже была совершена транспортация в относительно безопасный район вселенной. Все то, что было дорого сознанию Петушкова, было смоделировано и в любой момент времени могло быть представлено этому сознанию. Но для своих модуляций Петушков по-прежнему формировал себе ту же обстановку, как в прежние дни воспоминаний – та же комнатка, тот же участок земной поверхности, и можно выйти в сад, и затопить баньку, и позвонить друзьям, и они приедут… и даже дрова в баньке были разные. Березовые дрова греют жарче, зато сосновые приятно потрескивают… все как по-настоящему.
Существующими методами управления энергии Землю, конечно, можно было сохранить, увести с траектории астероиды, которые в будущем должны были столкнуться с планетой, а через два с половиной миллиарда лет начать работы по концентрации энергии для поддержания нужной температуры и гравитации Земли с последующим переводом ее в другую планетную систему, но это, во-первых, требовало значительных энергетических затрат, а, во-вторых, существующие методы пока не давали стопроцентной гарантии управляемости процесса. Поэтому в данный период времени Земля была оставлена, с максимально обоснованной степенью консервации. В дальнейшем предполагалось ее сохранение — все понимали, как важна для человечества родная планета – но пока сохранение рассчитывалось только как один из вариантов. То есть, с Землей поступали точно так же, как в свое время и с человечеством – временно оставляли ее на произвол неуправляемых космических законов, чтобы, достигнув нужной степени знаний, вернуться к ее восстановлению. В отличие от времен эпохи осознания, теперь уже никто не было сомнений в успешности такого процесса – законы распределения времени, материи и энергии были известны во всем управляемом пространстве, до тех границ, за которыми начинался переход к другим частям Вселенной.
Первая в истории человеческого разума транспортация была успешно проведена. Из трех подходящих объектов в соседних галактиках был выбран наиболее подходящий, названный Главным домом, и на него посредством трансвременного изменения пространства был переправлен кибермозг-процессор – главный массив информации, объединенный разум человечества. Система, оставшаяся на Земле, после этого перемещения провела еще две дублирующие транспортации на два других объекта – Резервные дома 1 и 2, и после этого провела передачу управления на Главный дом. Полная информация теперь хранилась в четырех точках – в Главном доме в рабочем варианте, в законсервированном виде на Земле и в Резервных домах. В случае проблем в Главном доме или в любом из трех других массивов, через контрольное время начался бы процесс разворачивания резервной системы. Предусмотрены были различные варианты опасности – от вторжения иного разума до внезапного изменения строения вещества в обозримой части пространства. В этом случае все четыре массива информации могли перейти в мобильное состояние в течение нескольких секунд, а сверхсветовая скорость достигалась в течение получаса. В частности, за эту мобильность, кроме других очевидных причин, и пришлось пожертвовать телесностью.
Кибермозг-процессор очередной генерации, расположенный в шестой по счету галактике, освоенной землянами в разных частях космоса, сканировал при помощи системы зондов миллиарды парсеков окружающего пространства. Внешне он представлял собой ряды одинаковых сверкающих модулей, стоящих на поверхности планеты, достаточно удаленной от зон нестабильности. Существование планеты и ее звездной системы гарантировалось на протяжении как минимум миллиарда земных лет, без существенного изменения орбиты, температурных и гравитационных условий, а также вмешательства случайных факторов. Однако готовность модулей к мгновенному перемещению поддерживалась постоянно.
Когда был детально отработан механизм перемещения со сверхсветовыми скоростями, транспортация стала обычным процессом, гарантирующим как безопасность, так и исследовательские перспективы для человеческой цивилизации. В свое время, в двадцатом — двадцать первом веках времени осознания, высказывались мысли о том, что у человечества по достижении бессмертия, как тогда это представлялось, не будет цели существования, интереса к дальнейшей деятельности. Но бессмертие оказалось не принципиальным достижением бесконечности человеческой жизни, а просто трансформацией материи по воле разума. Сам разум в целом оказался не мозговой деятельностью «белковых тел», как тогда любили говорить химики, а составной частью Вселенной. Да и «интерес» — то, что можно было называть этим словом, относилось к инстинктивным поведенческим реакциям организмов во времена земного развития. Интерес перешел в смысл. Смысл дальнейшей деятельности человечества был в изучении и сознательном, управляемом преобразовании Вселенной, рождении новых планет, звездных систем, галактик, новых элементов и видов материи, форм того, что в эпоху осознания называли жизнью, органической и неорганической. На огромных пространствах рождались новые элементы, формы существования, планеты и звезды создавались и исчезали, разнообразие форм бытия было бесконечным. Время и расстояние – трансформирующиеся величины – поступали под управление человеческой цивилизации. Через несколько миллионов земных лет планировался контакт с другой цивилизацией, проявления которой были недавно обнаружены — однако пока не было ясно, имеет ли она внечеловеческое происхождение, или же это отголосок деятельности самих землян – в свое время это предстояло определить. По крайней мере, уже сейчас рассчитывались варианты контакта.
При всем этом не было никакого ограничения для того, чтобы Дмитрий Петушков мог осознавать себя личностью, жившей на Земле в тогдашней своей реальности. Тогда он был несчастен, смертен и ничтожен – и таким периодически осознавал себя любой человек. Но уже были заложены начала осознания того, что в свое время из этих маленьких беспомощных существ разовьется то, что будет управлять временем, пространством и механизмом всего существующего — того, что в свое время они представляли себе – Богом; бессмертным существованием; Вселенной; «будущим» и «вечным». И каждый из них внес свой маленький вклад в это движение; и в то, чтобы в вечном и бесконечном мире не было больше страдания, боли и смерти, непонимания собственного происхождения и смысла личного существования.
В том-то и был этот смысл – в реализации желания смертного существа жить вечно. Для того, чтобы стать властителем и преобразователем материи и энергии, это нужно было заслужить, заработать. Они и заработали – если бы они не смогли бы это сделать, не было бы для них вечности, и всего теперь существующего. Каждый заработал, в меру своих сил и возможности – вначале в эпоху осознания, затем в эпохи восстановления и преобразования – и далее, в эпоху трансформации.
Изучение собственного прошлого уже давно было завершено, и память каждого землянина представляла собой информационный массив, имеющий связь с памятью любой другой личности, массивами информации исторической, информации о материи-энергии, с выходом в прошлое и будущее время относительно любой точки отсчета.
Общая память в то же время оставалась памятью каждого, и общий разум, оставаясь единым, в то же время был разумом каждого из них. Личностями они были в земной жизни, личностями остались и в будущем. Разворачиваясь в это созданное собственным трудом будущее с упорством, которое во времена Сократа называли стремлением избирать лучшее.
Вообще-то, в «первореальности» не было никакого Сократа. Того веселого мудреца, которого заставили выпить чашу с ядом, и звали-то по-другому. Но это было неважно. Ведь какая разница, как зовут мифических героев? Теперь-то было ясно, как они «получались», и какую действительную значимость имели они.
2008 г.